Аполитичность, «антинаправленство», иррациональные элементы самосознания интеллигенции.
В послереволюционный период страна и общество успокаивались, все социальные слои возвращались к нормальной жизни, а политический спектр общественной борьбы сдвинулся вправо. Многие интеллигенты испытали разочарование и стойкую антипатию к политике вообще. Слышнее стали голоса тех, кто открыто заявлял о своей позиции вне всяких партий и «направлений». В. В.Розанов в этот межреволюционный период оказался весьма популярным.
Его не признавали своим ни черносотенцы, ни революционеры, ни либералы, хотя его статьи появлялись в газетах всех направлений. Почти никто из «властителей дум» не избежал его язвительных насмешек и остроумных замечаний. Сам философ говорил о назначении своей «принципиальной беспринципности»: «Вот и поклонитесь все “Розанову” за то, что он... “расквасив” яйца разных курочек, — гусиное, утиное, воробьиное, — кадетское, черносотенное, революционное, — выпустил их “на одну сковородку”, чтобы нельзя было больше разобрать “правого” и “левого”, “черного” и “белого”». За шутовской формой выражений стоит активное желание: «Нужно разрушить политику». «Бог больше не хочет политики, залившей землю кровью... обманом, жестокостью.
...Как возможно это сделать?
Перепутать все политические идеи... Сделать “красное — желтым”, “белое — зеленым”, “разбить все яйца и сделать яичницу”».
Практически одновременно с выходом «Вех» в феврале 1909 г.
В.В. Розанов писал А.А. Блоку об отщепенстве и утопизме русской интеллигенции. Он мог бы быть среди авторов сборника «Вехи», но либерализм вызывал у него такое же отвращение, как и любые другие «направления». Интеллигентский инстинкт духовной независимости заставлял его идти одновременно направо и налево и ничему не отдавать предпочтения. Во фрондерской форме он выражал ключевую «простую истину» обыкновенного интеллигента — быть самим собой.
Отвечая на упрек П.Б. Струве о противоречивости своих выступлений в прессе, В.В. Розанов предложил следующий диалог с воображаемым оппонентом:
«— Сколько можно иметь мнений, мыслей о предмете?
- — Сколько угодно... Сколько есть «мыслей» в самом же предмете...
- — Где же тогда истина?
- — В полноте всех мыслей. Разом. Со страхом выбрать одну. В колебании.
- — Неужели же принцип?
- — Первый в жизни. Единственный, который тверд. Тот, которым цветет все, и все — живет. Наступи-ка устойчивость — и мир закаменел бы, заледенел».
В.В. Розанов представлял бесконечно важное явление самосознания интеллигенции. Выдвижение на сцену нравственных ориентиров потеснило образ «буревестника», зовущего революцию, в массовом интеллигентском сознании. Политическая и идейная борьба в межреволюционный период сместилась в сторону нравственных и эстетических споров.
В 1908—1910 гг. можно отметить всплеск интереса к религиозному морализму Л.Н. Толстого, который привлек еще больше внимания в связи с 80-летним юбилеем писателя, а затем трагическими обстоятельствами его кончины.
Одним из важных юбилейных мероприятий стала подготовка сборника статей в котором выступили А. Белый, Е.В. Аничков, Д.Н. Овсянико-Куликовский, Г.В. Плеханов. Смерть писателя вызвала в 1910—1911 гг. вторую волну «толстовских» статей: П.Б. Струве, Г.В. Плеханова, В.И. Ленина, А.В. Пешехонова, Н.И. Иорданского.
При таком политическом диапазоне авторов во всех статьях звучал один общий мотив: чувство огромности Л.Н. Толстого как явления национального духа. А. Белый высказывал догадку о совпадении тайны писателя и непостижимости России: «...нераскрытая сущность Толстого есть нераскрытая сущность России... его тайна и в нас», «тайна его не смотрит нам в глаза; не исполнились еще сроки; не узнали еще мы, что такое Толстой. Оттого он и давит нас своей громадной, своей нераскрытой силой».
Столь же дружно авторы «опровергали» морализм Л.Н. Толстого. Чем ближе были авторы к реальной политике, тем резче они критиковали за «нежизненность» толстовский принцип «ненасилия». Д.Н. Овсянико-Куликовский считал, что «от насилия отказаться нельзя», но следует ввести его в цивилизованные рамки; Г.В. Плеханов называл Л.Н. Толстого «крайне слабым мыслителем», а В.И. Ленин и вовсе — «истеричным хлюпиком».
Радикальные политики попытались связать принцип ненасилия Л.Н. Толстого с либеральной политикой компромисса, ставя между ними знак равенства. Г.В. Плеханов писал: «Нравственнорелигиозная проповедь гр. Толстого является... переводом на мистический язык «реалистической политики» г. Милюкова». В.И. Ленин в своей последней статье о Л.Н. Толстом объединил его с «веховцами».
Нравственная категоричность принципа «непротивления злу насилием» вызывала недоумение и у либеральных политиков. В статьях о Л.Н. Толстом, которые составили целый цикл в «Русской мысли» и в «Русских ведомостях», П.Б. Струве отмечает несоответствие между популярностью имени и личности «великого старца» в образованном обществе со всеобщим равнодушием к его учению.
Пожалуй, только социал-демократ В.А. Базаров в статье «Толстой и русская интеллигенция» поставил в центр анализа не политическую роль Л.Н. Толстого, а собственно его учение. Он сразу входит в нравственно-духовную типологию, признавая «“всего Толстого” совестью интеллигенции и “великой совестью России”». Он выделил главные постулаты толстовского учения: абсолютную внутреннюю свободу личности, отказавшейся от соблазнов честолюбия и внешнего успеха; измерение всех явлений мира не «целесообразностью» и «прогрессом», а совестью человека; злу следует противиться ненасилием, поскольку насилие способно только увеличить количество зла в мире. Никто не может сам определять, что есть ало, а что — добро, это понятия относительные. Как политик и как интеллигент, В.А. Базаров вспоминает старую дилемму русского освободительного движения о соотношении цели и средства: «Никакое злое средство ради достижения доброй цели не может быть применено». Идеи Ф.М. Достоевского были близки автору статьи.
Толстовское требование внести нравственный критерий в реальную жизнь было очевидной утопией в России в то время, но В.А. Базаров призывает: «...Незачем из нужды делать добродетель. Незачем изображать нашу слабость в виде силы... это мешает нам учиться у величайшего человека нашего времени».
В полемике вокруг Л.Н. Толстого и его учения выявилась еще одна сторона интеллигентского самосознания: тяга к нравственному измерению явлений жизни, уход от «направленства». Толстовство оттого и казалось чем-то таинственным для «политиков», что являло собой перевод на русский тип мировоззрения вечных общечеловеческих категорий духовной жизни.
Привычный стереотип национального сознания испытал заметное воздействие еще и со стороны художественного творчества периода Серебряного века. Активизировалось ранее невостребованное иррациональное, чувственное и религиозное понимание мира.
Образцы иррационального восприятия России содержатся в поэтике и философии «энциклопедиста» Серебряного века Вяч. Иванова. По словам Ф.А. Степуна, это было «единственное в своем роде сочетание и примирение славянофильства и западничества, язычества и христианства, архаики и публицистики». В статье «О русской идее» Вяч. Иванов предложил мистическое понятие «всенародная душа», в которой сольются «органическая» религиозная культура народа и «безбожная», критическая культура интеллигенции. И тогда:
...подвигнутся сердца И трепетно соприкоснутся свечи Огнепричастьем богоносной встречи.
И вспыхнет сокровенное далече На лицах отсветом Единого Лица.
Поэт был убежден, что наступает «органическая» эпоха культуры, в которой сольются все накопленные идеи и образы и народится новая национальная душа России, не расколотая взаимной враждой.
Изменение в ментальном коде русской интеллигенции менее всего могло произойти рациональным способом. Путь к новому национальному самосознанию лежал через культуру. Размышления в этом направлении Е.Н. Трубецкого, Д.С. Мережковского, Л.И. Шестова, М.О. Гершензона, В.В. Розанова показывают, что русская интеллигенция начала долгий путь национального духа к возрождению.
Но в целом «война против позитивизма» и «налравленства» тогда едва вышла за рамки художественных образов и частично философии. Начавшаяся мировая война заставила свернуть религиозно-нравственные поиски культурной основы национального сознания. Русский ренессанс оказался лишь смутной мечтой и духовным оазисом немногочисленной элиты интеллигенции.
