Социальные чувства
Высшие эмоции можно назвать социальными чувствами. Среди них различают нравственные, интеллектуальные, практические, эстетические эмоции. К нравственным эмоциям относят гуманизм, любовь, сострадание, преданность, доброжелательность. Интеллектуальные эмоции возникают в процессе познания. Можно назвать такие эмоции, как интерес, радость открытия, любознательность, стремление к истине. Возьмем, к примеру, этическое чувство.
За многие тысячелетия своего существования человечество накопило ценностные установки, нравственные заповеди. Что нужно, чтобы быть нравственным? По первому впечатлению, необходимо лишь сверять свое поведение с соответствующей добродетелью. Задумал списать чужую контрольную, а тебе говорят: «Учись сам, жить не своим умом стыдно». Возненавидел своего соперника. Такая неприязнь вспыхнула, хоть убей! А тебе советуют: «Не убий!» На соседском столе оказались чьи-то деньги. Ого! Да тут не только на мороженое... Схватить бы кошелек и бежать. А тут внутренний голос: «Не укради!»
А, собственно говоря, почему «не убий, не укради, не согреши»? Кто вообще это придумал? Почему лично я должен этим правилам подчиняться? С одной стороны, кое-какие резоны есть. Убьешь человека, и тебя могут убить... Украдешь — у тебя тоже украдут. Прежде чем совершить поступок, подумай о словах римского философа Сенеки: «Что ты людям, то и они тебе». Однако мое собственное бесстыдство подсказывает: Бог с ним, с Сенекой. Может быть, я-то убью, а от чужой пули-злодейки увернусь. Вон сколько нераскрытых преступлений. Поди, поймай меня! Спишу контрольную, а потом сделаю умные глазки. Вроде бы сам поднаторел. Ни одна ябеда не продаст. А про кошелек тоже никому не скажу. Молчок...
Выходит, можно построить логику аморальности не хуже, чем это удалось, скажем, Сенеке. Однако жить безнравственно и избежать возмездия мало кому удается. Насчет вора, например, есть известная пословица: сколько веревочке не виться, а конец все равно будет. Убийство, даже если оно не раскрыто, рождает такие муки совести, что можно обеспечить себе явку с повинной. Грех тоже не утаишь... Быть безнравственным в обществе, где чтятся моральные предписания, не очень-то просто...
Природа моральной нормы такова, что она включает в себя откристал- лизировавшийся нравственный опыт. И проверяется временем. Например, человечество убедилось в том, что воровство, убийство, создание кумиров безнравственно и опасно. Однако есть моральные нормы, которые действуют только в ограниченном историческом пространстве. Например, в аристократическом обществе существовали дуэли. Они отражали господствовавшие в том обществе представления о чести. Иногда человека из-за пустяка отправляли на тот свет. Ну, хоть бы тот же Ленский из пушкинского «Евгения Онегина». Испытал ревность к другу, который стал танцевать с его невестой. По нынешним временам так и вообще говорить не о чем — ну, руку жал, ну, наклонялся к ней так низко... Ленский потребовал объяснений, а Онегину все это показалось глупым и неуместным. Но отказаться от предложенной дуэли он не имел права. А в итоге убил собственного друга... К счастью, этот обычай как-то исчез из общественной жизни. Как ни пытались его возродить в другие эпохи, ничего не получалось... Таким образом, подобные нравственные нормы не обеспечили себе долгой жизни и постепенно превратились в моральные предрассудки.
Немецкий философ XIX в. едва ли не первым в европейской философии усомнился в том, что существуют обязательные нормы, без которых человеческое поведение невозможно оценивать как нравственное. Он создал иную традицию, которая нашла своих последователей в лице Фридриха Ницше, Сёрена Кьеркегора и ряда других мыслителей. Они отвергли нормативность в морали. Немецкий философ полагал, что в этике нет и не может быть заведомо непререкаемых установлений, законов, предписаний. Нравственный опыт каждого человека настолько уникален, самобытен, что его никак невозможно подвести под некую общую заповедь, норму, императив...
Шопенгауэр считал, что в каждой жизненной ситуации человек сам определяет, какому нормативу следовать. Иначе он будет ждать подсказки, а это безнравственно. Допустим, вы надумали прекратить дружбу с вашей девушкой. Однако вас мучит совесть: все-таки она будет переживать. Но тут вам на глаза попалось изречение: «Ничто не вечно под луной...» Вы радостно бросаетесь в объятья столь подходящего афоризма. «Прости, дорогая, ничто не вечно...» Нравственно? Нет, поскольку собственный нравственный опыт здесь не реализован. Вместо борьбы мотивов, сомнений, страданий, угрызений совести и прочего — всего лишь чужая мысль, высказанная по совершенно иному поводу.
Попробуем пояснить мысль Шопенгауэра более основательно. Постараемся уяснить, что же было ненавистно ему в сложившейся в ту пору морали. Как бывает в жизни? Разум вырабатывает некие нравственные нормы, которым человек неукоснительно следует в конкретных жизненных ситуациях. Этот человек знает только одну страсть: соотнести свой выбор с готовым решением, с уже выработанной установкой. Однако всегда ли поступки такого человека будут нравственными?
Ориентироваться на моральные заповеди хорошо, но в жизни постоянно складываются запутанные, сложнейшие ситуации. Они не укладываются в простейшие схемы нравственных установлений, из которых можно извлечь готовое решение. Шопенгауэр, Ницше и Кьеркегор, вопреки предшествующей традиции и морали, пришли к идее: нравственность не нуждается в общезначимых нормах. Данная мысль вызвала массу критических отзывов, некоторые философы и педагоги усмотрели в ней чуть ли не проповедь ценностного хаоса. Если нет устоявшихся правил, делай что хочешь...
Однако действительно ли отрицание этических норм (антинорматизм) ведет к абсолютному ценностному разброду? Можно ли утверждать, что, освобождая этику от норм, философы отвергли вместе с ней и нравственность? Опыт последних столетий показал, что это далеко не так. Напротив, именно полемически заостренное радикальное отвержение готовых предписаний для нравственного человека произвело настоящую революцию в этике, на многие десятилетия определившую ее развитие. Если классический рационализм (т.е. вера в разум) наделял человека всепроникающим сознанием, которое помогало ему найти верный ориентир для собственных поступков, то новейшая философия XIX в. как раз лишала человека такой путеводной нити. Она вообще порождала крайне критическое отношение к любым предустановленным нравственным предписаниям.
Такая установка вводила в мир напряженных нравственных исканий. Исходно утверждалось: никаких посторонних опор у человека нет. Он не может бездумно обращаться к неким общезначимым констатациям. Стало быть, надлежит мобилизовать весь свой человеческий и нравственный опыт для того, чтобы в конкретной ситуации найти верное решение, совершить достойный поступок.
И дело не только в том, что человеку надлежит брать на себя моральную ответственность. Устранение нормы как обязательной догмы не могло не поставить вопрос о грандиозной переоценке ценностей. То, что прежде оценивалось как нечто безоговорочное, обязательное, сегодня стало по крайней мере сомнительным, требующим объяснения. По именно такая критическая работа ума в истории морали часто вызывала шок и стремление изобличить того, кто подрывает устои.
Согласно Ницше, в сознании людей немало места занимают моральные предрассудки. Философ провел поистине титаническую работу, выясняя, откуда эти предрассудки явились, почему на земле многие заблуждения чествуются именно как мораль. Например, необходимость сделать карьеру — это считается благом. Но так ли это на самом деле? Нет ли здесь убогой дани сложившимся общественным требованиям? Ницше пытался разобраться, являются ли готовые предписания признаком бедственного состояния, истощения, вырождения жизни или, напротив, в каждой из них обнаруживается сила, воля к жизни, смелость, уверенность, будущность.
В каждой культуре есть свои моральные нормы, но они рискуют превратиться в моральные предрассудки, т.е. в такие представления о нравственности, которые утратили свою ценность, стали лицемерными, не соответствующими жизненной практике людей. Скажем, нравственно ли из-за пустяка вызвать человека на дуэль и убить его? Нравственно ли соблюдать приличия «на людях», но предаваться порокам в уединении? Нравственно ли молиться Богу, не имея или утратив веру в Него?
Итак, из этических интуиций (прозрений) Шопенгауэра можно выделить два ценных соображения для современной этики. Первое. Нынешние представления о морали исходят из того, что моральные чувства и моральные принципы невозможно свести к единому державному принципу, из которого вытекали бы все остальные. Не существует никакого единого морального постулата, исходя из которого можно было бы развить логическую систему нравственности и так, чтобы она охватывала все без исключения явления и подводила их под категории «добра» и «зла».
Второй вывод из моральной концепции Шопенгауэра таков: моральные нормы обезличиваются в веках, утрачивают историческое напряжение. Вообще в автоматизме повседневной жизни закрепленные извне (кодексы морали) и изнутри (императивы добра) моральные предписания, неукротимо шепчущие мне, в чем состоит единственно правильное решение, абсолютно необходимы.
Но в трагические моменты нашей жизни такие нормы могут дать сбой, обнаружить свою вненравственпую природу. Общие предписания не всегда помогают индивиду найти правильное решение. Бывает так, что они, напротив, погружают его в трясину господствующих моральных предрассудков. Скажем, Анна Каренина любит Вронского. Это сильное, глубокое чувство. Но дворянское общество следит за тем, чтобы были соблюдены «приличия». Вы можете не любить своего мужа, но обязаны делать вид, что у вас все прекрасно.
Означает ли это, что нравственный антинормативизм предпочтительнее? Разумеется, нет. Воспитание нравственности начинается с усвоения этических правил, которые выработало человечество и которые действенны и истинны для всех стран и народов, для всех эпох. Однако в критических ситуациях не всегда можно опереться на готовые решения.
Возьмем, к примеру, миф о Медее. Ясон охладел к своей жене. Медея, оскорбленная, брошенная, оказывается на чужбине. Однако Ясон совершенно равнодушен к ее судьбе. Он не испытывает никаких терзаний. Как же заставить это сердце, поросшее мохом, почувствовать собственную подлость? Смириться, отречься от любви, от родины, от радостей жизни. Но ведь это происходит в языческой Греции. Христианства еще нет. В языческой культуре — другое миропонимание. Если зло остается безнаказанным, оно становится наглым и всесильным. На удар нужно ответить ударом. Но какими средствами располагает Медея?
И она решает убить двух своих сыновей. Она, что, лишена материнского инстинкта, заражена мертволюбием? Нет, дети для нее дороже всего на свете. Однако у Медеи нет другого средства показать Ясону глубину его подлости, меру его падения. Она мечется между двумя возможными поступками, которые поддерживаются представлениями о нравственности: можно поразить зло, но можно оставить его безнаказанным. И то и другое оправдано отвлеченной моралью. Но ведь Медея сама должна выбрать поступок. Никто не станет брать на себя ее драму. И она решается на убийство, поскольку это жест предельного отчаяния, отречения от всего, в том числе и от собственной жизни. Стало быть, в реальной ситуации не так-то просто укрыться за расхожую моральную догму. Все гораздо сложнее, особенно, если мораль оправдывает и то и другое решение, а ответственность за содеянное приходится брать на себя.
С этой точки зрения сопоставим принципы поведения шекспировских персонажей придворного Полония и принца Гамлета. Полоний наставляет своего сына Лаэрта:
Держи подальше мысль от языка.
А необдуманную мысль — от действий.
Будь прост с другими, но отнюдь не пошл.
Своих друзей, их выбор испытав,
Прикуй к душе стальными обручами,
Но не мозоль ладони кумовством С любым бесперым панибратом...
Шей платье по возможности дороже,
Но без затей — богато, но не броско:
По виду часто судят человека...
В долг не бери и взаймы не давай,
Легко и ссуду потерять, и друга,
А займы тупят лезвие хозяйства...
Теперь о Гамлете. Он возвращается домой после ученья и обнаруживает, что в его отсутствие было совершено преступление: дядя убил его отца, законного короля, а родная мать вышла за него замуж. Причем весьма поспешно: «На свадьбу прямо с похорон пошел на стол пирог поминный». Ситуация такова, что она требует мести. Надо покарать убийцу. Но ведь есть христианская заповедь: «Не убий!». Оставить зло безнаказанным? Но ведь это тоже преступление, зло будет множиться...
Порвалась дней связующая нить.
Как мне обрывки их соединить?!
Человек сам решает, как поступить в той или иной жизненной ситуации. Он сам определяет, что является нравственным, а что может оказаться лишь этическим предрассудком. Это вовсе не означает, что нравственная философия не ставит общих вопросов, которые имеют философский смысл.
Гамлету присуще высокое напряжение духа. Он ищет истину, мучительно задумывается над средствами, с помощью которых можно прийти к правде:
Быть или не быть, вот в чем вопрос. Достойно ль Смиряться под ударами судьбы,
Иль надо оказать соиротивленье,
И в смертной схватке с целым морем бед Покончить с ними? Умереть. Забыться.
И знать, что этим обрываешь цепь Сердечных мук и тысячи лишений,
Присущих телу. Это ли не цель Желанная? Скончаться. Сном забыться.
Уснуть... и видеть сны? Вот и ответ.
Одним словом, Гамлет обдумывает возможность самоубийства. Вот моральный выход — я все равно ничего не могу изменить. Убийство и предательство одолели благородство и закон. Участники преступления — близкие люди. Убив их, я умножу цепь преступлений. Нет, лучше всего уйти из жизни самому. Тогда никто не спросит с меня, почему я не откликнулся на эти суровые события. Ведь меня нет, я оборвал звено сердечных мук и тысячи лишений.
Однако самоубийство — это малодушие... Отступление от самого себя. Есть только один человек, который может восстановить попранную справедливость. Это он, Гамлет... Но почему именно он? Может быть, проще отойти в сторону, принять события в их неизбежности, пренебречь голосом отца, просящего о возмездии. Не проще ли остаться человеком, лишенным совести и героики?
Что значит человек,
Когда его заветные желанья —
Еда да сон? Животное — и все.
Наверно, тот, кто создал нас с нонятьем О будущем и прошлом, дивный дар Вложил не с тем, чтоб разум гнил без пользы.
Итак, Гамлет находится на развилке уже проверенных моральных предписаний. С одной стороны, не останься равнодушным к злу, порази его, ибо оно склонно расползаться. А с другой — не убий! Это извечное, библейское. А с третьей — сделай вид, что все это совсем не про тебя. Ты никак не связан с этими событиями. Но ведь это тоже преступление против самого человеческого предназначения. Разум дан не для того, чтоб гнить...
Однако не означает ли все это упразднения морали? Если я могу поступить по собственному выбору, то зачем мне накопленная веками мудрость? Нет ли в рассуждениях Шопенгауэра скрытого цинизма? Нет, ибо выбор все равно происходит в рамках добра и зла. Русский философ В. С. Соловьев в книге «Оправдание добра» ставит эти вопросы: «Есть ли в нашей жизни какой-нибудь смысл?» Если есть, то имеет ли он нравственный характер? Коренится ли он в нравственной области? И если да, то в чем он состоит, какое ему будет верное и полное определение? Добро и зло — важнейшие категории этики. Добро — это основная моральная ценность, нравственная ценность само по себе. Зло — противоположность добру. От понимания зла зависит и определение понятия добра. Многие философы (Августин Блаженный, Лейбниц, Бёме, Шеллинг, Гегель) искали ответы на вопросы: каким образом зло пришло в мир? Можно ли и следует ли его устранить? Играет ли зло какую-либо роль, а если играет, то какую?
Теперь попробуем назвать другое социальное чувство — эстетическое. Размышляя о красоте, мы как будто соглашаемся с тем, что ее нужно охранять и укреплять. Она должна окружать нас повсюду. Более того, красота имеет некое предназначение. С ее помощью можно подчеркнуть величие жизни и человеческих поступков. Чистейшая красота — это смысл нашего существования. Казалось бы, все правильно.
Однако тут мы сталкиваемся с еще одной особенностью красоты. Да, она многолика. Да, она неодинакова для каждого. Но она еще и изменчива. То, что сегодня чарует взор, завтра может вызвать отвращение. Вспомним, как пушкинский герой добивался взаимности красивой Наины. Но она каждый раз, проверяя его чувства, посылала его совершать подвиг, который был бы безупречным свидетельством любви ее рыцаря. Но вот гримаса судьбы... Когда герой, наконец, одолел все трудности, когда убедительно доказал безмерность своего чувства, его встретила Наина, которая стала безобразной старухой:
В мечтах надежды молодой,
В восторге пылкого желанья,
Творю поспешно заклинанья,
Зову духов — и в тьме лесной Стрела промчалась громовая,
Волшебный вихорь поднял вой,
Земля вздрогнула под ногой...
И вдруг сидит передо мной Старушка дряхлая, седая,
Глазами впалыми сверкая,
С горбом, с трясучей головой,
Печальной ветхости картина.
А. Пушкин. Руслан и Людмила
Ах, витязь, то была Наина!..
Красота — великое чудо мира. Однако сама но себе красота ничего не гарантирует, она хрупкая, скоротечная. И конец всякой красоты есть безобразное. Но стоит ли говорить о печальном? А разве нельзя оценить что-нибудь, сравнивая с противоположным? Величие добра постигается в сравнении со злом. Не было бы зла, невозможно было бы осознать глубину добра. Не было бы смерти, чудовищного, бессмысленного, не открылась бы и безмерность красоты. Разве разлагающийся труп есть красота? Древний представитель силы и красоты умер и истлел как самая бессильная и безобразная тварь, а новейший поклонник силы и красоты заживо превратился в умственный труп. Отчего же первый не был спасен своею красотой и силою, а второй своим культом красоты и силы?
Красота и прекрасное божественны сами по себе. Никто не поклоняется бессилию и безобразию. Признают силу и красоту, обусловленную добром. Оно-то и освобождает от власти смерти и тления. В противном случае красота умирает с каждым покойником и умирает на всех кладбищах. О чем тут речь? О поиске нетленного, вечного. Красота преходяща, но в то же время она вечна. Вот природа создала некое совершенство. Время разрушило ее чары. Но оно не устранило вечный, животворный поток красоты, который неиссякаем...
Эрих Фромм написал работу «Величие и ограниченность теории Фрейда». Автор размышляет о том, что контекст культуры воздействует на мышление исследователя. Ученый не может «выпрыгнуть» из своей культуры. Поэтому Фромм указывает на тот факт, что Фрейд недостаточно последовательно относится к проблеме многообразия эмоций. Минуло уже три десятилетия, как Фромм ушел из жизни. И теперь можно сказать, что многое из того, что казалось ему бесспорным, сегодня уже далеко не очевидно.
Фромм, в частности, рассуждал о такой эмоции, как стремление к истине. Он подчеркивал, что истина спасает и лечит. Это древнее прозрение. Мысль о спасительности истины оказывается общей для иудаизма и христианства, для Сократа и других мыслителей. В самом деле, поиск истины является глубокой, обостренной потребностью человека.
Пациент приходит к врачу, и вместе они блуждают по закоулкам памяти, в глубинах бессознательного, чтобы обнаружить спрятанные тайны. При этом все существо человека проходит через потрясение. Еще бы! Порой в ярусах бессознательного таятся вытесненные воспоминания, глубочайшие травмы. Рождается как бы естественный ход мысли. Надо ли пробуждать воспоминания? Стоит ли заставлять пациента пережить заново жизненные катаклизмы, детскую боль, завязи мучительных впечатлений? Пусть лежат себе на дне души, никем нс потревоженные, забытые...
Однако психологи знают: как только луч разума касается этих давних эмоциональных шоков, внутренний мир человека преображается. Так начинается исцеление... Но действительно ли поиск истины оказывается безусловной потребностью человека? Можно сказать, что и Фромм здесь выглядит не вполне убедительным. В XX в. психологи пришли к другому заключению. Истина вовсе не является бесспорным вожделением человека. Напротив, он устремляется к иллюзии, к грезе, фантому. Человек не ищет правды. Он сам обманываться рад...
Итак, мы не можем сегодня однозначно ответить на вопрос, что же является глубинным устремлением человека — искание правды, тайное влечение к грезе, фантому? Да, величие Фрейда в том, что он распространил метод обретения истины на ту сферу, в которой человек прежде ее не видел. На богатом эмпирическом материале ученый показал, что путь избавления от заблуждений заключается в проникновении человека в собственную психическую структуру. Однако добавим от себя: Фрейд, как и Фромм, нс ответил на вопрос: как это совмещается с глубинным влечением человека к сноподобной культуре, к иллюзиям, грезам и отвержениям истины?
