Война как социальный феномен
Мы вынуждены признать, отмечал Фрейд, что никакое событие не было так разрушительно для столь многих общечеловеческих ценностей, не вводило в заблуждение многие умы, не унижало гак наши святыни, как война. Даже наука в оценке войны потеряла свою беспристрастность. Антропологи стремятся провозгласить противника низшим и вырождающимся, психиатры — огласить свой диагноз о душевной или умственной болезни врага. Но, наверное, сгущение и преувеличение пороков противника непропорционально сильно...[1]
Считается, что войны никогда не прекратятся, пока нации живут в столь сильно различающихся условиях, пока цена человеческой жизни так по-разному определяется в каждом народе, пока враждебность, которая их разделяет, указывает на мощную силу инстинктов в психике. Но можно надеяться, что европейские народы сумеют найти иной путь устранения проблем и столкновения интересов. У каждой из развитых наций можно фиксировать высокий уровень принятых норм, которым люди подчиняют свой образ жизни. Можно предположить, что цивилизованное государство будет считать эти рамки основой своего существования.
Однако, по словам Фрейда, многие мыслители полагали, что из-за культурных различий война неизбежна даже среди цивилизованного сообщества. Правда, мы представляли ее как рыцарский поход, который ограничивался установлением превосходства одной из состязающихся сторон с причинением людям наименьших страданий. «Даже такая война произвела бы достаточно ужасов и страданий, но это не прервало бы развитие этических отношений между большими объединениями человечества, между народами и государствами». Но война оказалась кровопролитной и разрушительной. Она высветила почти невероятный феномен: взаимное понимание между цивилизованными нациями так слабо, что оно может обернуться злобой и ненавистью...
Воюющее государство позволяет себе все те злодеяния, все те акты насилия, которые опозорили бы частное лицо. Оно применяет не только традиционные военные хитрости, но и преднамеренную ложь и обман противника. Государство освобождается от гарантий и договоров, которые оно заключало с другими государствами, и беззастенчиво оправдывает свою жадность и вожделение власти, призывая затем частных лиц санкционировать свои намерения и деяния во имя патриотизма.
По мнению Фрейда, все это свидетельствует о том, что наше сознание не является непреклонным судьей, каким учителя этики имеют обыкновение провозглашать его. «Когда общество не делает упреков, прекращается подавление низменных страстей, и люди совершают жестокие, мошеннические, предательские и варварские поступки, настолько несообразные с их цивилизацией, что их (эти поступки) можно было бы считать невозможными»[2].
Фрейд называет две вещи, вызвавшие в ходе Первой мировой войны чувство разочарования: моральная нищета, продемонстрированная государствами, которые в своих внутренних отношениях выступали как враги общепринятых моральных норм, и жестокость в поведении людей. Психоаналитическое исследование показывает, что сущность человеческой натуры состоит в элементарных инстинктах, которые являются общими для всех людей и нацелены на удовлетворение определенных примитивных потребностей. Принято считать, что все инстинкты, которые общество осуждает как пагубные, например эгоистичность, жестокость, относятся к примитивным. Эти инстинкты, по оценке Фрейда, сами по себе ни добродетельны, ни пагубны. Они проходят длительную эволюцию. Как считает Фрейд, они сдерживаются волей человека, направляются на другие цели, изменяются и в какой-то степени обращаются против своих владельцев.
Инстинкт разрушения функционирует в каждом живом существе и старается привести его к гибели, сводя жизнь до первоначального состояния неодушевленной материи. Инстинкт смерти только тогда превращается в инстинкт разрушения, когда он направляется на объекты. Живое существо сохраняет свою собственную жизнь, разрушая чужую. Но некоторая часть инстинкта смерти остается действовать внутри живого организма.
Итак, выводы Фрейда были следующими: пытаться избавиться от агрессивных склонностей людей бесполезно. Нет такой расы или такого региона земли, где жизнь проходит в спокойствии и там нет ни принуждения, ни агрессивности. Не возникает вопроса о полном избавлении от человеческих агрессивных импульсов. Достаточно попытки изменить их направление до такой степени, чтобы эти инстинкты не искали своего выражения в войне. Против разрушения следует пустить в ход Эрос. Все, что способствует росту эмоциональных связей между людьми, будет работать против войны. Следовало бы также подчинить инстинктивную жизнь диктатуре разума.
Психические изменения, идущие рука об руку с культурным процессом, поразительны и недвусмысленны. Они заключаются, по Фрейду, в постепенном смещении инстинктивных целей и ограничении инстинктивных импульсов. Выделяются две самые важные психологические особенности культуры: усиление интеллекта, который начинает управлять инстинктивной жизнью, и перенесение вовнутрь агрессивных импульсов со всеми последующими преимуществами и опасностями.
Философы, которые обращались к теме смерти, нередко пишут о том, что в различных культурах данная тема переживается по-разному. Мы уже проследили развитие этой темы на протяжении разных эпох. Теперь возникает вопрос: реален ли страх перед смертью? В иные эпохи страх смерти и вовсе отсутствовал: люди находили в себе силы противостоять угрозе физического уничтожения. Античные греки, например, как уже подчеркивалось, учили преодолевать ужас небытия путем концентрации духа, усилием животворной мысли воспитывать в себе презрение к смерти. Людей Средневековья, напротив, предстоящая смерть доводила до исступления. Возможно, такое отношение к смерти было спровоцировано картинами массовой гибели людей в результате чумы или голодного мора. Ни одна эпоха, как свидетельствует нидерландский историк и философ Йохан Хёйзинга, не навязывает человеку мысль о смерти с такой настойчивостью, как XX столетие.
Если мы поставим вопрос, что служит основанием для того, чтобы сравнивать, как воспринимают смерть в различных культурах, эпохах, то обнаружится парадоксальная вещь. Обычно сопоставляются философские высказывания. «Ведь какое-то чувство умирания может быть у человека, — пишет, например, Цицерон. — Все это мы должны обдумать ещё в молодости, чтобы могли презирать смерть; без такого размышления быть спокоен душой не может никто; ведь умереть нам, как известно, придется — быть может, даже сегодня». Вот оно — презирать смерть... А средневековый мыслитель Мейстер Экхарт, напротив, пишет о том, как трудно дается человеку отрешенность от мирских благ.
Выходит, было время, когда смерти не боялись, страх перед угрозой физического уничтожения был не всегда. Но в какой мере можно доверять философской мысли? Ведь нередко выраженное в суждении презрение к смерти как раз и отражает ужас перед нею.
Психологи считают, что страх перед смертью заложен в самой человеческой природе, в самой тайне жизни. Он изначален, т.е. коренится в глубинах человеческой психики. Однако в конкретной эпохе, через призму определенных духовных ценностей, этот страх обретает различные преображенные формы. Вот они-то и находили отражение в стойких религиознопрактических установках.
Культура постоянно воспроизводит жизненные ситуации, с которыми встречаются во все времена. Речь идет о проблемах долга, любви, жертвы, трагедии, героизма, смерти. Однако культура вовсе не движется по кругу, возвращаясь вновь и вновь к одним и тем же мотивам. В каждую эпоху эти ценности приобретают новое содержание, диктуемое не только постоянной, фиксируемой природой человека, но и социальной действительностью, в которой эта природа раскрывается. Точно так же проблемы смерти, хотя и преследуют человечество с давних пор, все же получают разное истолкование в различных религиозных традициях.
Каждая культура вырабатывает определенную систему ценностей, в которой переосмысливаются вопросы жизни и смерти. Она творит также определенный комплекс образов и символов, с помощью которых обесиечивается психологическое равновесие индивидов. Человек, разумеется, располагает определенным знанием о факте неотвратимой смерти, но он пытается, опираясь на существующую в данной культуре символику, сформировать более конкретное представление о том, что делает возможной полноценную жизнь перед фактом неизбежной гибели.
