Русский литературный язык Петровской эпохи. Роль Ф. Прокоповича, А. Д. Кантемира и В. К. Тредиаковского в преобразовании русского языка

Петровская эпоха (первые три десятилетия XVTII в.) занимает особое место в истории государства Российского, в истории русской культуры, в истории русского литературного языка. Это время величайших преобразований в области политики, экономики, науки, культуры, социальной и общественной жизни. Петровская эпоха упразднила старые приоритеты существования русского общества и наметила новые пути развития России. Совершенствование государственного устройства, появление новых городов, реконструкция старых, развитие мануфактурного производства, строительство фабрик и заводов, реформа армии и флота, изменение всей жизни общества в результате расширения культурных связей с Западной Европой, а также ограничение власти Церкви и отмена многих древних традиций культуры и быта русского народа — все это не могло не сказаться на развитии русского литературного языка.

В 1710 г. выходит царский указ «О введении новой гражданской азбуки». За старой кириллицей сохраняется одна сфера — богослужебная литература. Новая гражданская азбука, которая предназначается для светской литературы — художественной, научной, технической, юридической, значительно отличается от старой (хотя в ее основе лежит все та же кириллица): очертания букв округлые, более легкие для письма и чтения; из азбуки изымаются буквы W, А, ж, ф, 0, *0,, V, утратившие свое звуковое значение в русском языке и давно замененные русскими соответствиями^[1]. Новый гражданский шрифт упразднил титла и другие надстрочные и подстрочные графические знаки. В алфавит была введена новая буква — Э.

Гражданским шрифтом печатаются газета «Ведомости» (с 1710 г.), первые учебники по риторике, а также «Геометр1а славенски землем-tpia», «Географ1а, или Краткое земного круга описаше», «Приемы циркуля и линейки», «Синопсис» Иннокентия Гизеля (учебная книга по истории), «Описаше артилерш», «Комплименты, или Образцы, как писать письма к разным особам» и многие другие книги.

Реформа русской азбуки сказалась на судьбе книжно-славянского типа литературного языка. Если до реформы он еще использовался в некоторых жанрах светской литературы (благодаря культурным связям с Юго-Западной Русью), то после изменения алфавита сфера применения этого типа литературного языка ограничивается богослужебными текстами, частично научными и учебными изданиями, а в художественной литературе — торжественной ораторской прозой и панегирической поэзией. Чаще всего книжно-славянский тип литературного языка использовался для описания «высоких материй». Например, Федор Поликарпов в предисловии к «Лексикону треязычному» пишет: «...здесь же елико всемогущая Божия десница, немощи нашей дарова силу и время: из разных книг присобравше славен- ское свойство, в подобающий чин положихом, его же прежде не бе где видети толико пространно...» Политика Петра I и его сановников в отношении языка светской литературы — юридической, публицистической, художественной, а также переводной — была однозначна и категорична: в светской литературе не могло быть места высокой церковно-книжной риторике, а значит — книжно-славянскому типу литературного языка.

Поэтому в новых жанрах светской литературы используются языковые средства национального русского языка, а элементы старого книжно-славянского типа литературного языка — лишь в качестве стилистически маркированных единиц. В публицистике господствует русская речь, ориентированная на нормы делового языка:

В нынешнем же генваре мсце против 25 го числа. На москве солдатская жена родила женска полу младенца мертва о дву главах, и те главы am друг друга отделены особь и со всеми своими составы и чувствы совершенны, а руки и ноги и все тело так, как единому человеку природпо имети, и по анатомии усмотрены в нем два сердца соединены, две пече- ни_у два желудка и два горла, о чем и am ученых многие удивляются.

(«Ведомости», 1704)

Зарождающийся жанр эпистолярной литературы обслуживается также единицами русского национального языка, в котором преобладают формы русской речи, а единицы книжно-славянские используются в контекстах высокого стиля. Например:

Господин адмиралитейц. Уже вам то подлинно известно, что сия война над однеми нами осталась; того для ничто так надлежит хранить, яко границы, дабы >1еприятель или силою, а паче лукавым обманом не впал [и хотя еще и не думает из Саксонии идти, однакож все лутче заранее управить] и внутреннего разорения не принес.

(Из письма Петра I, 1707)

В жанре галантной повести наблюдается полное смешение генетически и стилистически разнородных элементов русского национального языка:

И ходя по берегу на многие часы, усмотрел как бы ему куда проитить к жилищу и ходя нашел малинкую тропку в лес, яко хождение человеческое, а не зверское. И о том размышлял, какая та стежка: ежели поидти, то даидти неведомо куда; и потом размышлял на долг час, и положась на волю божию, пошел тою стежкою в темный лес тридцать верст к великому буераку.

(«Гистория о российском матросе Василии Кориотском и о прекрасной королевне Ираклии Флоренской земли»)

В любовной лирике использование языковых средств соотносится с традициями устного народного творчества:

Не сон меня, молодца, клонит,

Не дрема меня изнимает,

Изнимает меня кручина великая,

На житье свое горькое смотрячи,

На бесчестье свое глядя!

(П. А. Квашнин)

Анализ языка литературы Петровской эпохи свидетельствует о том, что «в петровское время не просто изменялся состав литературного языка, а разрушались старые системные связи языковых единиц в пределах текста, создавались новые словесные ряды, которые пока еще не получали четкого композиционного оформления в сложном единстве целого»¹.

Пестрота языковых средств и неупорядоченность их использования в русской литературе были связаны в том числе с изменением словарного состава русского языка. Экстралингвистиче- ские факторы способствовали тому, что лексика русского языка подверглась серьезному пересмотру.

В Петровскую эпоху не могло не измениться просторечие, так как оно функционировало уже в новых условиях коммуникации. Употребляясь в разножанровых контекстах, просторечие сближалось с литературным языком, что явилось базой для формирования народной основы литературного языка. Кроме того, у литературного языка появилась возможность отобрать те просторечные единицы, которые станут основой для формирования новых стилевых категорий. В свою очередь, этот процесс «подтолкнул» становление норм русского литературного языка. В последующие десятилетия XVIII в. нормализация литературного языка «заключалась в разрешении двух взаимосвязанных задач: установление роли и места народно-разговорной стихии и определение границ использования традиционно-книжного, “славенского” языка. Это был вопрос о принципах отбора и сохранения в литературном языке фактов живой речи и элементов книжной традиции и отграничения их от того, что остается за пределами литературного употребления»^[2] ^[3]. Так, просторечные формы зафиксированы в «Книге лексикона, или

Собрания речей по алфавиту, с российского на голландский язык» (колода, постоялый двор, постромки, пристяжь, чурбан, шалаш, ширинка и др.), в «Треязычном лексиконе» Федора Поликарпова (баклашка, вошливый, гульба, дуда, жижа, мешанина, няня, подушка, рожа и др.) и т. д.

В русском литературном языке Петровской эпохи резко возросло количество заимствований из немецкого, голландского, английского, французского и других западноевропейских языков. Это:

^административная терминология, преимущественно германского происхождения, в документах: аудитор, бухгалтер, губернатор, инспектор, канцлер, министр, префект и др. в своих амте, архиве, гофгерихте, губернии, канцелярии, коллегиуме, комиссии, конторе, ратуше. Сенате, Синоде и т. д. адресуют, аккредитуют, апробу- ют, баллотируют, конфискуют, корреспондуют, претендуют, секон- дируют, трактуют, зкзавторуют и т. д., а еще в них упоминают инкогнито в конвертах, пакеты, акты, акциденции, амнистии, апелляции, аренды, векселя, облигации, рапорты, тарифы и т. д.^[4];

2) военная терминология: нем. вахтер, генералитет, ефрейтор, лагерь, штурм; франц. барьер, батальон, брешь, галоп, гарнизон, калибр, манеж, марш, мортира и др.;
3) морская терминология: голл. гавань, кабель, катер, киль, рейд, руль, трап, шлюпка; нем. бухта, лавировать; англ, бот, бриг, мичман, шхуна; франц. абордаж, десант, флот;
4) термины, обозначающие названия наук: алгебра, анатомия, оптика, физика, химия и учебных пособий: глобус, ландкарта,
5) медицинские термины: апоплексия, лапис, летарг, оподелъкок, хине.

Новая организация жизни русского человека требовала новых обозначений. Например, из французского языка пришли слова ассамблея, галантерея, кавалер, квартира, лакей, марьяж, маскарад, пармезан, политес, презент, из немецкого — шлафрок, штиб леты, из польского — байка, провизия, табакерка, шпалеры, из английского — анчоусы, каперсы, клавикорды и др.

Возродилось образование отвлеченных слов посредством аффиксов старославянского происхождения, которые в Петровскую эпоху оказались наиболее востребованными для перевода иностранных слов в научных и деловых текстах. Продуктивными становятся образования на -ение, -ание, -ние, -ие, -ство, -ость,

-тель, -тельство (соединение, собрание, строение, взятие, учтивство, потребность, исследователь, домогательство и др.). Собирательные существительные образуются с помощью суффиксов -ств-, -еств- (руководство, художество). По книжной словообразовательной модели создаются новые сложные слова, глубокоумие (И. Посошков); древодел, градолюбиц, винолюбиц (А. Кантемир) и др.

В новых контекстах старые лексические единицы столкнулись с новыми, заимствованными. Это обстоятельство породило вариантность и дублетность слов, форм и выражений литературного языка (ср.: победа - виктория; закон - декрет', устав - регула', собрание - синклит, сенат, пир - трактамент, шишка - конус).

Итак, состояние литературного языка в Петровскую эпоху можно охарактеризовать как сосуществование в границах единой системы генетически и стилистически разнородных языковых единиц. Эта система отражала «“амплитуду колебаний” в литературном языке — от самых архаичных славянизмов до бытового просторечия. То, что раньше было сосредоточено на разных полюсах языка, что представляло разные языковые системы, отражая феодальное двуязычие, могло оказаться бессистемно смешанным в пределах одного произведения. К этому добавился и мощный иноязычный элемент, что привело к еще большей пестроте письменного языка».

Это состояние письменной формы литературного языка наглядно демонстрирует «Гистория о российском матросе Василии Кори- отском и о прекрасной королевне Ираклии Флоренской земли». Язык повести характеризуется наличием почти всех средств национального русского языка, используемых бессистемно, стилистически неоправданно. В тексте повести сталкиваются разные языковые средства: книжные, старославянские по происхождению единицы с просторечными [Виде великой, огромной двор, поприща на три, весь кругом стоящим тыном огорожен] и с заимствованными [Господин атаман, изволь командировать партию молодцов на море, понеже по морю едут галеры купецкия с товары], просторечные с заимствованными [В Галандии учинили им квартиры и поставлены были все младшие матросы по домам купецким...], фольклорные с книжными [...Василей от великого ужеса, лежа на острове, очнулся и взыде на остров, и велие благодарение воздав Богу, что его Бог вынес на сухое место живого] и т. д. Все это, с одной стороны, создает «пестроту и неупорядоченность» языковых средств выражения в художествен-

ной литературе, а с другой — показывает, что «идет напряженный и трудный процесс складывания нового литературного языка»¹.

Феофан Прокопович (1681-1736)

В формировании нового литературного языка заметную роль сыграли выдающиеся русские просветители и писатели. Ф. Прокопович, А. Д. Кантемир, В. К. Тредиаковский не только преобразовали русский язык, но и подготовили почву для появления новой стилистической системы русского литературного языка, названной системой трех стилей.

Феофан Прокопович — писатель, церковный деятель. Получил образование в Киево-Могилянской академии, затем учился в Польше, Италии, Германии. С 1705 г. читал курсы математики, физики, астрономии, логики, поэтики и риторики в Киево-Могилянской академии. Прокопович проповедовал культ разума, отвергая аскетизм, суеверие, религиозные чудеса.

Работая в разных жанрах русской литературы (проповедь, трагикомедия, поэзия, публицистика и т. д.), Прокопович выработал свой взгляд на русский литературный язык. В основе литературного языка, который тесно связан с книжной традицией своего бытования, должна лежать живая речь. Иными словами, русский литературный язык должен равняться на книжно-славянский или церковно-славянский язык, но этот язык следует приспособить к изменившимся потребностям его носителя — русского общества. Например, в «Слове похвальном о баталии Полтавской, проповеданном в Санктпетербурге июня в 27 день 1717 года» книжные формы сочетаются с единицами делового языка и просторечием:

Родися зависть па нас от соседов наших от самой близкости. Роди- ся всяка зависть от гордыни, егде человек не весело зрит другого себе или сравняема, или и преуспевающа, однакоже гордыня не родит зависти к дальним, но к ближним: к ближтил, глаголю, или по чину гражданскому, или по делу воинскому, купеческому, художескому, или по крови и племти, или по державе верховной и прочая.

Книжная традиция организации текста не противоречит у Прокоповича освоению русским языком новых лексических единиц, в частности заимствованных:

Викториа! Два часа жестокий огнь вытерпели Шведы и повинили- ся, не удержали оружия своего, не стерпели нашего: множество трупием своим услали поле Полтавское, множество в плен захвачены, и с ними оный прехитрый министры, и оный величавии и именем страшнии генералы с нестерпимым студом достались в руки Руския...

Использование в литературе синтаксических построений разговорной речи свидетельствует о том, что в письменном языке они постепенно вытесняют конструкции книжного характера [Но что прочее на бою деется? Викториа творя, о Россие!; ...Под Полтавою, о Россиане! Под Полтавою сеяно было все сие, что после благоволи нам Господь пожати].

Приспосабливая литературный язык к «потребностям» современного ему русского общества, Прокопович содействовал формированию книжного языка нового времени, который должен был отличаться от разговорного языка научной глубиной, сложной системой образов, лаконичностью и логичностью синтаксических построений и т. д. Прокопович выступал за высокое качество литературной речи: «...какой бы язык ни употреблял оратор, он должен говорить так, чтобы следовать чистой употребительной речи этого языка» («Rethorika»).

Главным в творческой деятельности Прокоповича стало создание им нового жанра литературы — гражданской проповеди, посвященной темам мирским, «обыклым». Именно в жанре гражданской проповеди, написанной «обмирщенным славен- ския языком», расцветает политическое красноречие, далекое от «обыклого» языка. Например:

Ныне ругайся российскому воинству, яко не военному; ныне познай, кто бегством спасается; сия бо бяху между иными укоризны твои. Но и пророчество твое, им же свейской силе на Москве быти прорекл ecu, отчасти истинно и от части ложно есть: мнози бо уже достигоша Москвы, но мнози под Полтавою возлюбиша место («Слово похвальное о преславной над войсками свейскими победе»), — так Прокопович напоминает о намерении Карла XII захватить Москву.

Основное содержание стилистической теории Прокоповича составляет учение о подражании как категории эстетической и стилистической. Термин «подражание» имеет у него значение ‘использование стилистического опыта образцовых писателей’, а «стиль» — это ‘литературно обработанная речь’. Термин «стиль» писатель использует для характеристики разновидностей литературного языка, где на уровне логического членения литературной речи он выделяет стили высокий, средний и низкий. Однако создать научную теорию системы трех стилей Прокоповичу не удалось, поскольку этого не позволял уровень развития лингвистической науки, а новый литературный язык находился еще в стадии становления и системного формирования.

Одним из немногих писателей Петровской эпохи, кто сделал первые шаги в упорядочении русского литературного языка, в нормализации литературной речи на основе теоретических установок классицизма, требующих четкого соответствия жанра и стиля литературного произведения, был А. Д. Кантемир (1708—1744) — поэт, автор девяти сатир («На хулящих учение», «На зависть и гордость дворян злонравных...», «На бесстыдную нахальчивость» и др.). Сатиру Кантемир рассматривал как жанр, обслуживать который может только «низкий штиль».

Сатиры Кантемира представляли собой памфлеты на политических противников, а потому они отличались обличительным характером. В петровское время публицистическое содержание передавалось двумя жанро-стилевыми категориями: ораторское содержание обслуживалось высоким стилем, сатирическое — сниженным стилем. Кантемир был последователем Феофана Прокоповича. Жанр гражданской проповеди, который ввел в русскую литературу Прокопович, должен был обслуживаться «обмирщенным славенския языком» с учетом книжной традиции в использовании языковых единиц. Сатиры Кантемира обличали человеческие пороки, которые нельзя было описывать возвышенным языком, поэтому в качестве средства изображения пороков поэт выбирает просторечие, или «низкий штиль». Этим термином Кантемир обозначил нейтральную в стилистическом отношении литературную речь, противопоставленную высокому слогу. «Почерпнутый из античных и средневековых риторик термин “низкий стиль” вообще не был удачен для русского языка в силу дополнительных смысловых ассоциаций, которые он вызывал, поэтому наряду с этим термином употреблялся и другой, соответствующий сущности обозначаемого явления — “простой стиль”»^[5].

Первым из русских писателей Кантемир начинает отбирать языковые средства для произведений соответствующего жанра и стиля — в этом усматриваются попытки нормализации литературного языка Петровской эпохи. Разные контексты поэт выписывает различными в стилистическом отношении единицами. Так, в сатиpax, обличающих человеческие пороки, Кантемир использует русское просторечие, подчас грубое, но все языковые единицы участвуют в создании таких характеристик текста, как ровность слога, простота выражения, определенная смелость поэтического изображения. Например, он так характеризует архимандрита Варлаама:

Варлам смирен, молчалив, как в палату войдет, —

Всем низко поклонится, к всякому подойдет.

В угол отвернувшись потом, глаза в землю втупит;

Чуть слыхать, что говорит; чуть, как ходит, ступит.

Когда в гостях, за столом - и мясо противно И вина не хочет пить да то и не дивно;

Дома съел целый каплун, и на жир и сало Бутылки венгерского с нуждой запить стало.

Жалки ему в похотях погибшие люди,

Но жадно пялит глаза с под лбу глаз на круглы груди...

(3-я сатира)

Однако Кантемир не считал, что разговорный язык должен быть единственным средством литературного изображения. Вспоминая о преобразованиях в России начала XVIII в., он использует отвлеченные, старославянские по происхождению слова высокого слога, но не соединяет их с русским просторечием — этим тоже достигается соответствие слога теме повествования:

К нам не дошло время то, в коем председала Над всем мудрость и венцы она разделяла,

Будучи способ одна к вышнему восходу.

Златой век до нашего не дотянул роду;

Гордость, леность, богатство - мудрость одолело,

Науку невежество местом уж посело...

(«Филарет и Евгений, или На зависть и гордость дворян злонравных»)

Переводческая деятельность Кантемира способствовала тому, что в более поздних своих произведениях он употребляет меньше просторечных слов, расширяя сферу использования слов книжных, с отвлеченным значением. Переводя на русский язык книгу Б. Фонтенеля, поэт вводит в научный оборот такие книжные слова, как понятие, наблюдение, плотность, начало — ‘принцип’, средоточие, вихри и др. Это служит еще одним доказательством того, что Кантемир выступал за строгое упорядочение книжного языка и соответствие его жанру и стилю литературного произведения.

Сын астраханского помещика В. К. Тредиаковский получил начальное образование в католической школе ордена капуцинов (на латинском языке). Два года он учился в Славяно-греко-латинской академии, затем жил в Голландии и во Франции, где обучался математическим, философским и богословским наукам.

Василий Кириллович Тредиаковский (1703—1768)

В 1730 г. он вернулся в Россию. Поэт, филолог, академик, он был одним из самых образованных людей своего времени.

Творческий путь Тредиаковского начинается в переломный период развития русской культуры, в период ожесточенной борьбы между старыми традициями формального выражения и новым содержанием, которое внесло петровское время в жизнь русского общества. «Тредиаковский стоял как бы на грани двух эпох: он принадлежал еще эпохе киевской схоластики — и он же был одним из выдающихся деятелей русского Просвещения»¹. Противоречивость натуры Тредиаковского сказалась на его мировоззрении: все, чем он занимался, носило двойственный характер теоретического осмысления, осталось незавершенным, не оформленным в качестве перспективной научной концепции.

В предисловии к переводу романа французского писателя П. Тальмана «Езда в остров Любви» Тредиаковский пишет о необходимости сближения литературного языка с простым русским языком, «каковым мы меж собой говорим», ибо это язык, который «литературными достоинствами обладает, язык высшего сословия, благородного сословия», «язык изрядной компании»^[6] ^[7]. Например:

Наше плавание тихое веема било чрез многия дни; но когда мы хотели пристать к одному острову, где мы думали отдохнуть и повеселиться, тогда встала превеликая буря, и ветр так силнои, что он нас бросил с великою наглостию к другому берегу на против того, на которой мы хотели вытти. Нас там било чрез четыре или пять часов, но потом оная буря затихла, и Солнце появилось на Небе так красно, что оно таково никогда не бывало; а мы нашлися близко одного острова, у которого берега были украшены очюнь прекрасными садами.

(«Езда в остров Любви»)

Таким образом, под литературным языком новой формации Тредиаковский мыслит русскую разговорную стихию, которая социально маркирована, — это разговорная речь образованного дворянского общества. В этом заявлении Тредиаковского усматриваются два противоречия: социальная узость сферы функционирования литературного языка и подмена понятий «книжный язык», «письменный язык» понятием «разговорная речь».

Неоднозначное отношение было у Тредиаковского к старославянским по происхождению словам, формам и выражениям, которые составили основу книжно-славянского и церковно-славянского языков. В начале своей творческой деятельности Тредиаковский писал, что «язык славенский в нынешнем веке у нас очюнь темен; и многия его наши читая не разумеют... язык славенский ныне жесток моим ушам слышится, хотя прежде сего не только я им писывал, но и разговаривал со всеми». В этом утверждении поэт допустил досадную неточность: ни старославянский, ни церковно-славянский, ни книжно-славянский языки не имели устной формы бытования. Старославянский язык — язык переводов, церковно-славянский — письменный язык богослужебной литературы, язык Церкви, книжно-славянский — язык письменности до- националыюго периода истории русского литературного языка. Позднее Тредиаковский меняет свое отношение к оценке славянизированной речи. Теперь он заявляет, что старославянский язык — это «чистый язык», «образец литературности», что письменный язык — это «славенский язык», что «пр1меръ славенскаго языка есть важенъ i достошъ того, чтоб ему следовать»^[8].

Понятие «норма языка» Тредиаковский подменяет понятием «употребительность языковых единиц». Правильное и неправильное употребление языка связывалось с социальным расслоением общества. Правильное употребление характерно для высшего столичного общества, которое пользуется речью образцовой, основанной на знании и соблюдении грамматических правил. Неправильное употребление характерно для низших социальных слоев городского и сельского населения, которые пользуются речью произвольной, без соблюдения грамматических норм. При создании единых норм литературного языка, по Тредиаковскому, необходимо учитывать несколько критериев:

1) грамматический критерий, основанный на «согласных» и «мудрых» употреблениях;
2) критерий образцового словоупотребления;
3) критерий речевой практики «двора ея величества», «благороднейших ея министров», «премудрых священноначальников», «знатнейшаго и искуснейшаго благородных сословия» и «приятнейший язык» образцовых писателей.

Проблема употребления «как основного критерия для регулирования и нормализации национальной литературной речи всегда была центральным вопросом в лингвистической теории Тре- диаковского. На протяжении своего научного пути он несколько раз менял представление о содержании этой категории»^[9].

Теория двух употреблений связана у Тредиаковского с теорией вкуса. Понятия хорошего вкуса и дурного вкуса составляют основу его стилистической теории. Хороший вкус формируется благодаря «доброму воспитанию», блестящему образованию, знанию церковной литературы, старославянского языка. Он основан на знании и выполнении определенных правил (канонов) в создании литературного произведения, которые формируют образцовый тип (стиль) литературной речи. Дурной вкус Тредиаковский характеризует словами «худо», «очень худо», «неправильно и досадно слуху», «весьма неисправно», «основано на площадном употреблении», «развращенное употребление» и т. д. Дурной вкус — это категория, стоящая за пределами литературной речи. В 30-х годах XVIII в. Тредиаковский начинает использовать термин «вкус» в переносном употреблении — ‘развитое чувство изящного, повышенная способность эстетического восприятия и оценки’ [Порокъ вомногихъ изъ насъразсуждать о всемъ по вкусу нашего etna и народа («Тилемахида») ].

Теория трех стилей в филологических изысканиях Тредиаковского излагается как универсальная теория для разграничения типов литературной речи и связывается с понятиями жанра, темы литературного произведения, предмета повествования. Однако разграничение высокого, среднего и низкого стилей носило у поэта формальный характер. В отличие от М. В. ЛомоНосова, Тредиаковский не описывал лексическую и грамматическую системы трех стилей. Отсутствие в его теории «четко сформулированного понимания языкового стиля восполняется изложением характеристики стилей, в которых языковые средства в построении речи и в словоупотреблении оцениваются с точки зрения соответствия их условному идеалу»^[10], связанному с положительной/отрицательной характеристикой авторского изложения, т. е. со вкусом автора произведения.

Понятие авторского стиля Тредиаковский определяет в связи с русским классицизмом. Утверждение высоких гражданских и нравственных идеалов, следование «природе» (т. е. жизни), подражание образцам античной литературы — все это сказалось на его теории «авторова стиля». Так, в поэзии «авторов стиль» связан с подражанием языка и стиля произведения «науке», «естеству», т. е. опять же жизни. Например, поэтически выражая чувство патриотизма, Тредиаковский использует и высокий слог, и книжную лексику, и старославянские по происхождению языковые единицы, и различные приемы художественного изображения предмета описания:

Начну на флейте стихи печальны,

Зря на Россию чрез страны дальни:

Ибо все днесь мне ее доброты Мыслить умом есть много охоты. <...>

Чем ты, Россия, не изобильна ?

Где ты, Россия, не была сильна?

Сокровище всех добр ты едина,

Всегда богата, славе причина. <...>

Окончу на флейте стихи печальны,

Зря на Россию чрез страны дальни:

Сто мне языков надобно б было Прославить все то, что в тебе мило!

(«Стихи похвальные России»)

В работе «Разговор об ортографии» («Разговор между чужестранным человеком и российским об ортографии старинной и новой...», 1748) Тредиаковский сформулировал основной принцип русского правописания. Он предлагает писать и печатать «по звонам», т. е. соответственно произношению. Демократичный принцип написания слов «по звонам» противоречил природе русского правописания, а потому был отвергнут еще современниками Тредиаковского. Позитивная сторона «Разговора об ортографии» заключается в том, что Тредиаковский отразил определенный период в истории русского правописания, зафиксировал звучащую речь XVIII в., поставил вопрос об устранении из азбуки букв, утративших в русском языке прежнее звуковое значение (т0>, V), предложил устранить вариантность букв (з, з; и, г) — оставить по одной букве из двух.

Тредиаковский выступал за прямой порядок слов в русском предложении, однако довел дело до абсурда: соединительный союз ставится, по его «правилам», после присоединяемого слова, разделительный — после слов, которые разделяются этим союзом, прилагательное употребляется не с теми словами, которые оно определяет, начальные междометия используются в середине предложения (Екатерина, о, поедет в Царское Село). В результате в предложении возникают столь неестественные сочетания слов, что порой невозможно уловить смысл сказанного. Например:

Стонет Океан, но уж другого не стало Любителя. Балтийске - что близко то стало Несчастье при берегах. Каспийске же ныне Больше всех - что однажды плавал на нем сильне.

(«Элегия о смерти Петра Великого»)

Таким образом, в первые десятилетия XVIII в. «проблема создания литературной системы русского национального, “природного” языка и проблема структурного объединения в ней церковно-славянских, русских и западноевропейских элементов остались не вполне решенными. Хотя и обозначились контуры новых “европейских” стилей русского литературного языка, однако роль и соотношение разных социально-языковых стихий в процессе общенационального литературно-языкового творчества еще недостаточно определились и традиции феодальной эпохи в литературном языке еще не были преодолены»^[11].

[1] Буквы i0>, V через некоторое время были вновь введены в азбуку и просуществовали в ней до реформы графики и орфографии 1917 г.
[2] Горшков А. И. Теория и история русского литературного языка. С. 168.
[3] Левин В. Д. Краткий очерк истории русского литературного языка. М., 1958.С. 100.
[4] Н. А. Смирнов насчитал около 3000 слов, заимствованных в петровские времена. См.: Смирнов Н. А. Западное влияние на русский язык в Петровскуюэпоху. СПб., 1910. С. 5.
[5] Горшков А. И. Теория и история русского литературного языка. С. 173—174.
[6] Гуковский Г. А. Тредиаковский как теоретик литературы // Русскаялитература XVIII века. М.—Л., 1965. Сб. 6. С. 43.
[7] Тредиаковский В. К. Стихотворения. Л., 1935. С. 324.
[8] Тредиаковский В. К. Разговоръ между чужестраннымъ человекомъ iроссшсюмъ объ ортогафн старинной i новой i о всемъ что пршадлежить късей материн. СПб., 1748. С. 298—299.
[9] Вомперский В. П. Стилистическое учение М. В. Ломоносова и теория трехстилей. М„ 1970. С. 103.
[10] Вомперский В. П. Стилистическое учение М. В. Ломоносова и теория трехстилей. С. 113.
[11] Виноградов В. В. Очерки по истории русского литературного языка XVII—XIX веков. С. 101.