Совершенствование системы языковых норм

Развитие русской литературы во второй половине XIX в. связано с творчеством писателей-разночинцев — выходцев из мелких провинциальных дворян, мещан, духовенства. «Возьмите нашу литературу со стороны богатства и разнообразия типа писателя: где и когда работали в одно и то же время такие несоединимые, столь чуждые один другому таланты, как Помяловский и Лесков, Слепцов и Достоевский, Гл. Успенский и Короленко, Щедрин и Тютчев? Продолжайте эти параллели, и вас поразит разность лиц, приемов творчества, линии мысли, богатство языка», — охарактеризовал русских литераторов М. Горький1.

Близкие к народной среде, с детства впитавшие множество метких просторечных слов и выражений, русские писатели с уважением относились к разговорному языку народа[1] [2]. Демократическая интеллигенция с ее новым видением целей и задач литературы не стремилась к «салонности», при этом не отличалась пуризмом в отношении использования средств живой речи, в том числе и стилистически сниженных. Критический реализм как утвердившийся во второй половине XIX в. метод художественного творчества требовал правдивого изображения действительности и открывал возможность использовать самые разнообразные языковые средства. Писатели опирались на развитые в творчестве Н. В. Гоголя пушкинские традиции народности языка художественной литературы, которые горячо отстаивал в критике В. Г. Белинский. Но само понятие художественности меняется. Литераторы демонстрируют разные манеры использования языка, применения его образно-экспрессивных средств[3] [4] [5].

Здесь кроется одна из важнейших причин, которая позволила

В. В. Виноградову обозначить пределы действия системы норм литературного языка, ориентированных исключительно на изящную словесность — художественную речь1, а потому свойственных письменной форме языка: «Если в эпоху расцвета дворянской культуры художественная речь была идеальной нормой, последним пределом “литературности”, если тогда под знаком художественного слова строилось само понятие литературного языка, то во вторую половину XIX в. система “общей” литературной речи резко отделяется от поэтических стилей и находит себе стилистическую и идеологическую опору в языке научной и газетно-публицистической прозы»[6] [7] [8]. Таким образом, признается, что лексико-стилистическое, словообразовательное, грамматическое и фонетическое оформление текстов свидетельствует о наличии сложившейся системы норм литературного языка, устойчивых традиций «языкового вкуса», воспитанных русской литературой предшествующего периода.

«Проза в современном значении слова возникает в русской литературе с Пушкина. Она соединяет одновременно представление об искусстве высоком и о непоэзии. За этим стоит эстетика “жизни действительной” с ее убеждением, что источник поэзии — реальность. Таким образом, эстетическое восприятие прозы оказалось возможным лишь на фоне поэтической культуры. Проза — явление более позднее, чем поэзия, возникшее в эпоху хронологически более зрелого эстетического сознания. Именно потому, что проза эстетически вторична по отношению к поэзии и воспринимается на ее фоне, писатель может смело сближать стиль прозаического художественного повествования с разговорной речью, не боясь, что читатель утратит чувство того, что имеет дело не с действительностью, а с ее воссозданием. Таким образом, несмотря на кажущуюся простоту и близость к обычной речи, проза эстетически сложнее поэзии, а ее простота вторична. <...> Исследовательский путь от поэзии к прозе как более сложной структуре повторяет историческое движение реального литературного процесса, который дает нам сначала поэтическую структуру, заполняющую собой весь объем понятия “словесное искусство” и контрастно соотнесенную (по принципу выделения) с фоном, куда входят разговорная и все виды письменной нехудожественной (с точки зрения человека той поры) речи»5.

Эволюция русского литературного языка во второй половине XIX в., т. е. в период расцвета национальной литературы, и совершенствование его норм определяются развитием жанров прозы, публицистики и выдвижением публицистического стиля на доминирующие позиции в стилистической системе. Поэтому следует уточнить вывод В. В. Виноградова о том, что художественная литература того времени «относительно мало (по сравнению с предшествующим периодом) участвует в создании общих норм литературно-книжного выражения»1: русские писатели-реалисты работали в разных жанрах, в том числе писали очерки и активно отстаивали свои убеждения в газетных и журнальных публикациях. И поскольку важной характеристикой развития языка художественной литературы является активное формирование индивидуальных стилей (в произведениях А. И. Герцена, И. С. Тургенева, Д. И. Писарева, А. Н. Островского, Л. Н. Толстого, Н. С. Лескова, Н.А. Некрасова, Н. Г. Чернышевского, И. А. Гончарова, М. Е. Салтыкова-Щедрина, Ф. М. Достоевского, А. П. Чехова и др.), то следует говорить о закреплении и совершенствовании норм литературного языка в рамках макротекста.

Под макротекстом понимается все созданное русскими писателями в данный период с учетом идейно-тематического содержания и задач экспрессивно-эстетического воздействия на адресата, в произведениях разных жанров и стилей, отразивших дух времени. Как считал В. В. Виноградов, в «индивидуальном творчестве нередко раскрываются полнее и острее общие свойства и процессы языкового развития»[9] [10]. Публицистичность является качеством не только статей, посвященных общественным проблемам, но и критики, и малых жанров прозы (это рассказы и повести И. С. Тургенева, Н. С. Лескова, очерки Г. И. Успенского, сказки М. Е. Салтыкова-Щедрина и т. п.), и романов (например, Н. Г. Чернышевского, Л. Н. Толстого, Н. С. Лескова), и стихотворений в прозе И. С. Тургенева. Эта категория проявляется в экспрессивности, диалогичности текста, в выборе органичных средств выражения авторской точки зрения, авторских оценок [ «Всех оправдали!» - сказал мне рассказчик. Что же это за люди, что это вообще за существа, которых можно истязать, убивать и за всё это получать только одобрение? (Г. И. Успенский. «Из деревенского

дневника»)].

Роль писателей в закреплении и совершенствовании системы норм литературного языка заключается прежде всего в поддержке народности русского литературного языка при использовании семантического многообразия его номинативных средств в разных типах речи и с различными стилистическими целями:

  • 1) в описаниях для реалистического воспроизведения действительности и ее художественного изображения:
    • а) картин природы [По крутому краю большого глинистого оврага пролегала полевая дорога с сухими, жёсткими колеями, то спускаясь в овраг, то цепляясь по самому гребню косогора. В овраге кое-где рос кустарнику кое-где стояли жёлтые лужицы, над которыми роились столбы мелких мошек. Солнце садилось, в побуревшей ржи свистели перепела (В. А. Слепцов. «Питомка»)];
    • б) бытовых ситуаций [5 одной из наших северных губерний, где скудость и неурожайность почвы, короткое лето и длинные зимы не позволяли крестьянам сосредоточить свои силы на одном хлебопашестве, а вызвали промыслы и фабричную деятельность, — до сих пор ещё существует деревня Ломы. Неприглядная сама по себе, вся из небольших, трёхоконных, крытых соломой избёнок, — она и поместилась на скучной, плоской, болотистой местности. Не было при деревне даже никакой речонки, никакого ручейка: воду для питья брали из колодцев, которые, кстати, в болотистой почве копать было легко и удобно; а для водопоя скота в конце деревни был вырыт мелкий пруд, вечно затянутый зеленью и ржавчиной (А. А. Потехин. «Крестьянские дети») ];
    • в) интерьера и его деталей [Мы занялись рассматриванием комнаты: в ней неизбежные - резной шкаф с посудой, другой с чучелами птиц; вместо ковра шкуры пантер, потом старинные массивные столы, массивные стулья. Всё смотрело так мрачно; позолоченные рамки на зеркалах почернели; везде копоть. На картинах охота: слон давит ногой тигра, собаки преследуют барса. Тёмная, закоптелая комнатка, убранная по-голландски, смотрит, однако ж, на путешественника радушно, как небритый и немытый человек смотрит исподлобья, но ласковым взглядом. Такие этой и подобных ей комнатах всё приветливо и приютно: тут и чашки на виду, пахнет корицей, кофе и другими пряностями - словом, хозяйством; камин должен быть очень тёпел (И. А. Гончаров. «Фрегат “Паллада”»)];
    • г) внешнего облика персонажа, описания живых существ [Вошёл человек лет тридцати пяти, высокого роста, несколько сутуловатый, курчавый, смуглый, с лицом неправильным, но выразительным и умным, с жидким блеском в быстрых тёмно-синих глазах, с прямым широким носом и красиво очерченными губами. Платье на нём было не ново и узко, словно он из него вырос (И. С. Тургенев. «Рудин»)] и т. д.;
  • 2) в повествовании как средство организации динамичного текстового пространства:
    • а) при составлении цепи образующих сюжет событий [На второй день к вечеру прибыли они в Лаврики; неделю спустя Лаврецкий отправился в Москву, оставив жене тысяч пять на прожиток, а на другой день после отъезда Лаврецкого явился Паншин, которого Варвара Павловна просила не забывать её в уединении. Она его приняла как нельзя лучше, и до поздней ночи высокие комушты дома и самый сад оглашались звуками музыки, пенья и веселых французских речей. Три дня прогостил Паншин у Варвары Павловны; прощаясь с нею и крепко пожимая её прекрасные руки, он обещался очень скоро вернуться - и сдержал своё обещание (И. С. Тургенев. «Дворянское гнездо»)];
    • б) в рассказе субъекта повествования (непосредственно авто- ра-писателя, или коллективного автора, или отстраненного либо вымышленного рассказчика) о конкретном событии, или в «монологе повествующего типа» [Было довольно рано, когда я проснулся, но солнце заливало уже ярким светом всю комнату. Я вскочил с постели, совершенно здоровый и бодрый, как будто и не бывало вчерашней лихорадки, вместо которой теперь ощущал я в себе неизъяснимую радость. Я вспомнил вчерашнее и почувствовал, что отдал бы целое счастье, если б мог в эту минуту обняться, как вчера, с моим новым другом, с белокурой нашей красавицей; но ещё было очень рано и все спали. Наскоро одевшись, сошёл я в сад, а оттуда в рощу (Ф. М. Достоевский. «Маленький герой»)];
    • в) при раскрытии внутреннего мира, характера героя, при показе его тонких душевных переживаний, субъективных впечатлений [Но в Пьере светлая звезда эта с длинным лучистым хвостом не возбуждала никакого страшного чувства. Напротив, Пьер радостно, мокрыми от слёз глазами, смотрел на эту светлую звезду, которая как будто, с невыразимой быстротой пролетев неизмеримые пространства по параболической линии, вдруг, как вонзившаяся стрела в землю, влепилась тут в одно избранное ею место на чёрном небе и остановилась, энергично подняв кверху хвост, светясь и играя своим белым светом между бесчисленными другими мерцающими звёздами. Пьеру казалось, что эта звезда вполне отвечала тому, что было в его расцветшей к новой жизни, размягчённой и ободрённой душе (Л. Н. Толстой. «Война и мир»)];
    • г) в жизнеописании (истории) персонажа [Воспитание Веры Павловны было очень обыкновенное. Жизнь её до знакомства с медицинским студентом Лопуховым представляла кое-что замечательное, по не особенное. А в поступках её уже и тогда было кое что особенное. Вера Павловна выросла в многоэтажном доме на Гороховой, между Садовой и Семёновским мостом. Теперь этот дом отмечен каким ему следует нумером, а в 1852 году, когда ещё не было таких нумеров, на нём была надпись... (Н. Г. Чернышевский. «Что делать?»)];
  • 3) в рассуждении как средство выражения идейно-эстетической позиции автора, его мнения:
    • а) в оценках всех видов — рациональной, эмоциональной и т. д. [Есть благодатные земли, есть счастливые страны, где родится хлеб без всякого удобрения, на едва распаханной почве, и родится так, что всякое зерно, брошенное в землю, приносит владельцу 10, 15, 20 зёрен прибыли; но паши сироты жили в такой стороне, где земля родит только после старательного ухода за ней, только тщательно разрыхлённая и сильно удобренная, и то ещё как родит!.. (А. А. Потехин. «Крестьянские дети»)];
    • б) в несобственно-прямой речи [Он был стар, они были молоды; он был худ, они были сыты; он был скучен, они были веселы. Стало быть, он был сов сеч чужой, посторонний, совсем другое существо, и нельзя было жалеть его. Лошади жалеют только самих себя и изредка только тех, в шкуре кого они себя легко могут представить. Но ведь не виноват же был пегий мерин в том, что он был стар и тощ и уродлив?.. Казалось бы, что нет (Л. Н. Толстой. «Холстомер»)] и др.

В литературе второй половины XIX в. закрепляется эстетически оправданное отношение к ресурсам общенационального языка (диалектизмам, просторечным, жаргонным словам и фразеологизмам) как источнику обогащения литературного языка, а также вырабатываются принципы отбора форм живой речи, основанные на традициях их использования. Хотя в отборе языковых средств писатели-демократы опирались в основном на жизненную тематику своих произведений, но требование точности употребления языковых средств соблюдалось. Например: Был зимний вечер. В крестьянской избе горела лучина; на конике сидел ветхий старик высокого роста, в одной рубахе, с расстёгнутым воротом; он плёл лапти и сурово посматривал на баб, хлопотавших близ печки. Старуха и одна молодая баба вынимали из лубочных сундучков рубахи, онучи, нитки и запихивали их в мешок, в который прежде положена была варёная каша и коврига хлеба (Н. В. Успенский. «Пропажа») — здесь в соседстве с известными словами, называющими предметы крестьянского обихода, одежду, пищу, использовано распространенное в различных говорах и не требующее комментария слово коник— 4в крестьянских избах скамья с находящимся под ней ящиком*.

В закономерностях употребления единиц живой речи писателями, поддерживавшими господствующие тенденции использования в «образцовых» текстах лексики общенационального языка, проявляется принцип, согласно которому важно не только что используется, но и как, в каком количественном соотношении с единицами общеупотребительной лексики. Излишество принимается как прием художественного изображения, но не приветствуется собратьями по перу или критиками. Так, подвергался критике язык Лескова, инкрустировавшего речь персонажей, рассказчиков из народа диалектными, профессиональными или просторечными словами, хотя именно этот мозаичный стиль сделал самобытный язык автора столь узнаваемым, неповторимым [ Пошёл я чинить, а сам не очень и рад, потому что не всегда можно быть уверенным, как сделаешь: попроховее сукнецо лучше слипнет, а которое жёстче, — трудно его подворснтъ так, чтобы не было заметно (Н. С. Лесков. «Штопальщик»)].

Анализируя язык произведений Тургенева, В. В. Виноградов отметил особый характер использования писателем диалектных элементов — слов широко известных, хотя и не лишенных местного колорита: «Исходя из принципа художественности и общепонятности, И. С. Тургенев извлекает из родного диалекта лишь то, что хорошо вкладывается в литературную речь, что ей сродно и близко... Из богатого местного лексикона автор берет лишь то, что отличает не отсталую часть населения, а, как ходячая монета, вошло в общий местный оборот, держится не только в слоях некультурного крестьянства, но и в среде дворовых, мещан, частью и деревенских помещиков»1. Впоследствии было замечено, что диалектные слова и выражения орловских говоров рассматривались Тургеневым «не как инородное тело в языке образованного человека, стремящегося очистить свою речь от них (как было в 18 веке), а как важнейшее художественное средство, как необходимая принадлежность языка персонажей»[11] [12].

Тургенев «переместил» многие диалектизмы в просторечный и разговорный языковые пласты. Например: А вот дедушка ваш, Пётр Андреич, и палаты себе поставил каменные, а добра не нажги; всё у них пошло хинею; и жили они хуже папенькиного, и удовольствий никаких себе не производили, — а денежки все порешил, и помянуть его печем, ложки серебряной от них не оста- лось, и то ещё спасибо, Глафира Петровна порадела (И. С. Тургенев. «Дворянское гнездо») — областное слово хинь в значении ‘ахинея, вздор, чепуха’ стало основой фразеологизма хинью пойти — ‘без пользы и толку, даром, понапрасну’, усвоенного просторечием (ср. разг. ахинея — ‘бессмыслица, вздор’)1. Художественная литература играла главную роль в процессе вовлечения единиц народных говоров в литературный язык, минуя «ступень просторечия»[13] [14] [15] [16], но «в сфере взаимодействия между литературным языком и языком крестьянства художественная словесность второй половины XIX в. имела очень важное, но не основное, не организующее влияние»'9.

Иван Сергеевич Тургенев (1818-1883)

Язык художественной литературы и публицистики второй половины XIX в. повлиял на процесс демократизации норм письменного языка. В языке художественной литературы и публицистики происходит освоение термина как единицы, формирующей представление об определенном фрагменте русской картины мира [Люди ясного ума указывали нам, что русское полеводство из рук вон плохо; Эта баня экономии дорого обойдётся! (Н. С. Лесков. «Продукт природы»); «Да, отсутствие движения есть отсутствие труда, — говорит Алексей Петрович, — потому что труд представляется в антропологическом анализе коренною формою движения, дающею основание и содержание всем другим формам: развлечению, отдыху, забаве, веселью; они без предшествующего труда не имеют реальности» (Н. Г. Чернышевский. «Что делать?»)]. Терминологическая единица приобретает дополнительные стилистические функции — как средство бытописания, обеспечения точности изложения фактов.

В противостоянии «западнических» и «славянофильских» позиций в литературе совершенствовались способы введения иноязычной лексики и формировалось отношение к ее изобразительно-выразительным возможностям и стилистической уместности. Это отношение выражалось в виде прямых оценок в эпистолярных текстах и критических статьях, а также в непрямых оценках в художественных произведениях. При этом главными особенностями в использовании заимствований признавались сдержанность, учет ситуации и семантическая точность. Например:

«Ах, топ cher [Оленин], мой дорогой, как я обрадовался, узнав, что вы здесь!» - начал он [Белецкий] на московском, французском языке и так продолжал, пересыпая свою речь французскими словами. <...> И ещё и ещё сыпались французские и русские слова из того мира, который, как думал Оленин, был покинут им навсегда... <...> Он злился на Белецкого и на себя и против своей воли вставлял французские фразы в свой разговор, интересовался главнокомандующим и московскими знакомыми и на основании того, что они оба в казачьей станице говорили на французском диалекте, с презрением относился о товарищах офицерах...

(Л. Н. Толстой. «Казаки»*)

Русские литераторы считали недопустимым увлечение иноязычными словами, оборотами, включая варваризмы, особенно в тех случаях, когда их семантика еще только формируется. И. С. Тургенев в письме к С. А. Венгерову так оценивал язык своего адресата: «...он является слишком небрежным. — Фразы, подобные той, которая находится на 32-й стр. и начинается словами: “Буржуазному духу нашего времени”— извините за резкость выражения — непозволительны. “Подернутость интеллигенции идеализмом, который является реакцией материализма” — может только отбить охоту у читателя, тем более, что мысль, которую вы намеревались выразить, принадлежит к числу обыкновенных и не нуждается в таких уснащиваниях»[17].

Отчетливо выявившаяся в XIX в. тенденция расширительного употребления слов различных стилистических пластов в языке художественной литературы и публицистики, связанная с переосмыслением их семантики и стилистической окраски, способствовала тому, что «целый ряд слов выдвинул на первый план (по крайней мере, в ведущих жанрах общелитературного языка) свои переносные значения, в то время как их употребление в прямых, или первоначальных, значениях иногда сузилось»1. Новые лексико-семантические варианты оказываются богаче по компонентному составу, но беднее по категориям обозначаемых предметов, чем исходное значение; они отражают иной фрагмент картины мира[18] [19].

Николай Александрович Добролюбов (1836-1861)

Семантическое пространство русского литературного языка расширяет^ ся; арсенал его изобразительно-выразительных средств увеличивается за счет переносных значений слов, которые в первичных значениях относились к книжной лексике, в том числе обслуживавшей специальные сферы. Например: Но Всеволожский ввел ересь: он стал заботиться, чтобы его крестьянам в селе Райском было лучше жить, чем они жили в Орловской губернии, откуда их вывели (Н. С. Лесков. «Загон») — здесь слово ересь (‘религиозное учение, противоречащее церковным догматам’) употреблено в переносном значении, более широком, наделенном ироническим оттенком. Оно становится оценочным средством, участвующим в создании сатиры, что мотивируется идейно-художественной задачей писателя: высмеять все то, что мешает проникновению передового, нового в жизнь и быт русского народа. Ср. терминологическое значение слова вклад- чик— ‘делающий вклад, владелец денежного вклада’ и вторичное — ‘лицо, делающее вклад: деньги, ценности, пожертвования каким-либо организациям’, использованное Н. А. Добролюбовым: Постоянным вкладчиком до конца журнала был Богданович... Ср. также общеязыковые метафоры у Н. С. Лескова: ...В качестве художественной иллюстрации к этой книге обращалась печатная картинкаЯ вам не буду приводить всех толстовских рацей о прислуге, а прямо дам вам готовую иллюстрацию, как это отражается («Продукт природы»)[20].

Расширение лексического значения слова связано с изменением содержания коннотативного компонента слова, который влияет на его стилистическую окраску. Например, у слов мыслитель и пророчица широкий контекст произведения предопределяет оттенок неодобрительности и экспрессивный заряд сниженное™. Так, у Лескова мыслитель — ‘способный к трезвым житейским рассуждениям безграмотный дворник’ [Мне это показалось оригинально, и я после побеседовал с этим мыслителем, по выводам которого «в разврат идти» (то есть разлучаться) можно только «до того поругамшисъ, когда уже терпеть нельзя. Тогда и разводись...» («Дама и фефела»)] — налицо шутливо-ироническое значение слова, отсутствующее в литературном языке. Пророчицы у Лескова— ‘дворовые женщины, заранее распускавшие слухи о тяготах голодного года’ [Я уж это объявил Дементию и приказал ему, чтобы повестил сновидящим старухам, которые станут прорекать о голодном годе, что я этих пророчиц отряжу на всю весну индеят и утят от коршунов караулить («Юдоль»)] — слово приобрело оттенок осуждения, неодобрения. Проявлявшийся в текстах разных авторов один и тот же характер коннотаций способствовал определению места лексической единицы в стилистической системе.

Пушкинская нормативно-стилистическая установка на борьбу с «обветшалыми» элементами старо- и церковно-славянской архаики в стилистике получила во второй половине XIX в. своеобразное развитие. В отношении традиционно высокой лексики, используемой в церковно-культовой традиции, следует говорить о процессе вульгаризации старо- и церковнославянизмов в литературном языке. Это в некоторой степени касается и фразеологизмов библейского и евангельского происхождения, используемых как риторическое средство, не связанное с гомилетикой (искусством церковной проповеди): они употребляются не только в книжных стилях, но и в разговорной речи (Ноев ковчег', запретный плод', книга за семью печатями; в поте лица своего; знамение времени; избиение младенцев и др.).

Оригинально употребляли старо- и церковнославянизмы, цитаты в своих произведениях М. Е. Салтыков-Щедрин и Н. С. Лесков. Старо- и церковнославянизмы используются в качестве отрицательно-оценочного средства [Там же есть «эпизода» о Вышнеградском, «како плакася, иже рекут его вора быти», и поэты возводят его на Геликон и низводят на землю освященного и с новым именем - «Всевышнеградский»; И Менделеев «тамо же приложися», — и примеры эти не останутся беспоследственны... (Н. С. Лесков. Письма)], для создания комического эффекта [Тпфу гпы> пропасти ш них нет! Ну, «камо пойду от лица их и камо бежу?» (Н. С. Лесков. Письма)], как средство сатиры, в частности для критики пороков российской действительности. В публицистических текстах либеральной и революционно-демократической направленности церковно-славянские единицы утрачивают архаичность и сакральную функцию, изменяют высокие коннотации на сниженные, а в столкновении с просторечными, диалектными «вульгаризируются». Это позволяет передать множество смысловых оттенков, возникающих в контексте вследствие такого стилистического «столкновения». Например:

Вот к этому-то неизданному, но превосходнейшему словарю я всегда и обращаюсь, когда мне нужно вложить персты в язвы <...> Грядут кабатчики, менялы, железнодорожники и прочие мироедских дел мастера. <...> Искомая язва глядит мне прямо в глаза, зияющая, обнажённая, вполне достоверная.

(М. Е. Салтыков-Щедрин. «Убежище Монрепо»)

«Так вот оно, общественное-то мнение что значит! - тужил Топтыгин, утирая лапой обшарпанное в кустах рыло, - а потом, пожалуй, и на скрижали Истории попадёшь... с Чижиком!» А История такое большое дело, что и Топтыгин, при упоминовении об ней, задумывался. Сам по себе он знал об ней очень смутно, но от Осла слыхал, что даже Лев её боится: «Нехорошо, говорит, в зверином образе на скрижали попасть!» История только отменнейшие кровопролития ценит, а о малых упоминает с оплеванием.

(М. Е. Салтыков-Щедрин. «Медведь на воеводстве»)

Органичное вплетение в текст грамматически правильных архаических форм слов позволяет добиться архаизации изложения. Например: Написал в самом архаическом «штыле» - «Сказание о протяженносложенном братце Иакове, — како изыде на ловитвы своя и усрете некоего льва, рыкающа при поляне, и осети его, и множицею брався с ним, и растерза его, и обрете нескудно злата, на нём же и опо- чи в мире со ужики свои» (Н. С. Лесков. Письма) — для стилизации использованы не только устаревшие слова (ловитва, ужик, штыль), но и созданное в стиле «извитие словес» сложное прилагательное — окказионализм протяженносложенный; архаические формы изыде, обрете, опочи, осети, растерза способствуют усилению воздействия стилизованного текста, поскольку точно передают лексическое и грамматическое значения.

Кроме того, архаическое слово или словоформа является специфической приметой «эзопова языка» [Всякий да содержит в уме своём, что ежели обыватель временно прегрешает, то оный же ещё того более полезных деяний соделывать может (М. Е. Салтыков-Щедрин. «История одного города»)]. У ряда писателей старо- и церковно-славянские слова, фразеологизмы, цитаты служат средством доверительного общения [...А мы будем слушать то, что наш Лев почитает сам за «самое славное» своё сочинение, и будем при сем во имя его соблюдать умеренность в пище и питии, пребывая в любви друг ко другу о духе святе (Н. С. Лесков. Письма) ].

Активное формирование индивидуальных стилей отразилось в дальнейшей разработке писателями типов синтаксических структур, оптимальных для выражения мысли. Широкомасштабное изображение мира и человека в нем, показ «диалектики души человеческой» — глубоких чувств и тонких психологических переживаний, с одной стороны, описание эпохальных исторических событий, философское осмысление проблем жизни и смерти, власти и народа — с другой, мотивируют обилие сложных синтаксических конструкций в прозе Л. Н. Толстого. Например:

Отец Сергий знал этот обычный, самый нерелигиозный, холодный, условный тип; тут были странники, большей частью из отставных солдату отбившиеся от оседлой жизни, бедствующие и большей частью запивающие старики, шляющиеся из монастыря в монастырь, только чтобы кормиться; тут были и серые крестьяне и крестьянки с своими эгоистическими требованиями исцеления или разрешения сомнений о самых практических делах: о выдаче дочери, о найме лавочки, о покупке земли или о снятии с себя греха заспанного или прижитого ребёнка. Всё это было давно знакомо и неинтересно отцу Сергию. Он знал, что от этих лиц он ничего не узнает нового, что лица эти не вызовут в нём никакого религиозного чувства, но он любил видеть их, как толпу, которой он, его благословоше, его слово было нужно и дорого, и потому он и тяготился этой толпой, и она вместе с тем была приятна ему.

(«Отец Сергий»)

Сложные конструкции создают мерный тон повествования, составляющий идиостилевой признак толстовской реалистической прозы (романов «Война и мир», «Анна Каренина», «Воскресение»), адресатом которой, безусловно, была дворянская интеллигенция. Интеллектуализация русского литературного языка проявляется как тенденция к разнообразию смысловых связей и, соответственно, типов придаточных частей в сложноподчиненных предложениях, к использованию пояснительных конструкций, обособленных оборотов. Преобладание сложных предложений определяет синтаксис писем, критических и философских работ Л. Толстого [Человеческий язык вытесняется всё более и более из научных исследований, и вместо слова, средства выражения существующих предметов и понятий, воцаряется научный воляпюк, отличающийся от настоящего воляпюка только тем, что настоящий воляпюк общими словами называет существующие предметы и понятия, а научный - несуществующими словами называет несуществующие понятия («О жизни»)].

Лев Николаевич Толстой (1828-1910)

Но в малых жанрах — повестях, рассказах из «Новой азбуки», произведениях для детей — Л. Толстой достигает ясности, занимательности и динамичности изложения с помощью простых синтаксических конструкций. Здесь главное для него — решение задач обучения, воспитания, «приучения» к книге, к чтению [ Обезьяна несла две полные горсти гороху. Выскочила одна горошинка; обезьяна хотела поднять и просыпала двадцать горошинок. Она бросилась поднимать и просыпала все. Тогда ста рассердилась, разметала весь горох и убежала («Обезьяна и горох») ].

«Быть как можно проще и яснее в деле художества»[21], — так выразил И. С. Тургенев свое отношение к языку, к структуре фразы, которая должна быть логичной, ясной и пластичной. Это достигается благодаря использованию бессоюзных сложных предложений. Например:

Мне стало очень жаль её; теперь я многое понимал в ней, что прежде сбивало меня с толку: её внутреннее беспокойство, неуменье держать себя, желание порисоваться - всё мне стало ясно. Я заглянул в эту душу: тайный гнёт давил её постоянно, тревожно путалось и билось неопытное самолюбие, но всё существо её стремилось к правде. Я понял, почему эта странная девочка меня привлекала; не одной только полудикой прелестью, разлитой по всему её тонкому телу, привлекала она меня: её душа мне нравилась. . д ,

Проза второй половины XIX в. закрепила (следуя пушкинским традициям использования единиц различных уровней языка) нормы литературного языка. По выводам Ю. М. Лотмана, это проза, «которая выполняет роль нормы художественного текста»1.

  • [1] Русские писатели о языке. С. 365.
  • [2] Так, Н. С. Лесков постоянно подчеркивал свою связь с Россией, народом:«Народ просто надо знать, как самую свою жизнь, не штудируя ее, а живучи
  • [3] ею. Я, слава богу, так и знал его, то есть народ, — знал с детства и без всяких
  • [4] натуг и стараний; а если я его не всегда умел изображать, то это так и надоотносить к неумению» {Лесков Н. С. Собр. соч.: В 11 т. М., 1958. Т. 11. С. 12).
  • [5] См.: Горшков А. И. Теория и история русского литературного языка.С. 280-285.
  • [6] «...Блестящие образцы русской литературной речи, представленные в классических произведениях первой половины XIX в., оставались, в сущности,неизвестными для подавляющего большинства русского народа» (Горбачевым К. С. Нормы современного русского литературного языка. С. 9).
  • [7] Виноградов В. В. Очерки по истории русского литературного языка XVII—XIX вв. С. 420.
  • [8] Лотман Ю. М. О поэтах и поэзии. С. 36—41.
  • [9] См.: Виноградов В. В. Очерки по истории русского литературного языкаXVII—XIX вв. С. 421.
  • [10] Виноградов В. В. О языке художественной литературы. М., 1959. С. 184.
  • [11] Виноградов В. В. Очерки по истории русского литературного языка XVII—XIX вв. С. 461.
  • [12] Пустовойт П. Г. И. С. Тургенев — художник слова. М., 1980. С. 27.
  • [13] См.: Виноградов В. В. О слове «ахинея» в русском литературном языке // Русская речь / Под ред. Л. В. Щербы. Новая серия. М., 1928.
  • [14] Еще «Толковый словарь живого великорусского языка» В. И. Даля указываетна принадлежность к областным слов литка, негожий, подлещаться, попритчиться, сбочениться, титька, тятька, убоина, убоинка, шибко. Однако применение их в качестве средства изобразительно-выразительного, а не чисто бытописательного, экспрессивность, использование не только в речи персонажей, но и в авторской, в том числе в эпистолярных текстах, связанных сдействием норм пиетета, указывают на закрепление данных слов на периферии литературного употребления, в сфере просторечия. Этот переход отражен в позднейших словарях, следовательно закономерен.
  • [15] Виноградов В. В. Очерки по истории русского литературного языка XVII—
  • [16] XIX вв. С. 463.
  • [17] Русские писатели о языке. С. 279.
  • [18] Шмелев Д. Н. О семантических изменениях в современном русском языке //Развитие грамматики и лексики современного русского языка. М., 1964. С. 5.
  • [19] См.: Новиков Л. А. Семантика русского языка. М., 1982. С. 159.
  • [20] См.: Сорокин Ю. С. Развитие словарного состава русского литературного языка: 30—90-е годы XIX в. С. 349.
  • [21] Русские писатели о языке. С. 277.
 
Посмотреть оригинал
< Пред   СОДЕРЖАНИЕ   ОРИГИНАЛ     След >