Н.А. Бердяев

Другой вершиной русской философской мысли был Николай Александрович Бердяев (1874—1948), также во многом определивший становление отечественной культурологии.

Он происходил из аристократической семьи. Еще до Октябрьской революции приобрел широкую популярность как социальный мыслитель и публицист, пройдя путь от революционных увлечений, ареста и ссылки, через «легальный марксизм», богоискательство и религиозную философию до мирового признания в качестве одного из основоположников персонализма и экзистенциализма^[1]. В 1922 г. по инициативе В.И. Ленина он вместе с большой группой (около 200 человек) виднейших представителей духовной элиты России был выслан за границу с запретом возвращаться на Родину под угрозой расстрела.

Живя и работая сначала в Германии, а с 1924 г. во Франции, Н.А. Бердяев в условиях полного искоренения немарксистской общественной мысли в СССР стал самым известным, если не единственным, русским философом, признаваемым на Западе. При этом надо отметить завидную взвешенность и беспристрастность его суждений о русской революции, ее вождях, об официальном православии, о капитализме и социализме, о послереволюционной советской истории, за что как правые, так и левые интеллектуальные круги эмиграции относились к нему достаточно настороженно. По коренному вопросу, затрагивающему судьбы отечественной культуры — имеется в виду извечный спор между славянофилами и западниками, — Бердяев так сформулировал свою позицию: «Русское самосознание не может быть ни славянофильским, ни западническим, так как обе эти формы означают несовершеннолетие русского народа, его незрелость для жизни мировой, для мировой роли»^[2].

Не вдаваясь подробно в собственно философские взгляды Н.А. Бердяева, отметим только, что их центральными понятиями стали «личность», «свобода», «существование», «творчество»; это последнее — как проявление в человеке Бога, боготворческий процесс, «рождение Бога в человеке и человека в Боге». Будучи одним из первых экз потенциал истов и персоналистов, философ, находившийся под сильным влиянием Ф.М. Достоевского и В. Соловьева, сам себя называл «верующим вольнодумцем». Впрочем, выразительнее всего свое место в современной ему философии он определил сам: «Я нахожусь в совершенном разрыве со своей эпохой. Я воспеваю свободу, когда моя эпоха ее ненавидит, я не люблю государства и имею религиозно-анархическую тенденцию, когда эпоха обоготворяет государство, я крайний персоналист, когда эпоха коллективистична и отрицает достоинство и ценность личности, я не люблю войны и военных, когда эпоха живет пафосом войны, я люблю философскую мысль, когда эпоха к ней равнодушна, я ценю аристократическую культуру, когда эпоха ее низвергает, наконец, я исповедую эсхатологическое (предвещающее «конец света». — М.А., М.С.) христианство, когда эпоха признает лишь христианство традиционно-бытовое. И я чувствую себя обращенным к векам грядущим»^[3].

Творческое наследие Бердяева по тематике и жанровому характеру весьма разнообразно и до сих пор опубликовано не полностью. Помимо многочисленных статей, им создано более 40 книг — от фундаментальных философских трактатов («Философия свободного духа», 1927, и др.) до историко-культурных («Судьба России», 1918, «Русская идея», 1946, и др.), литературоведческих («Миросозерцание Достоевского», 1923) и даже «исповедальных» эссе типа «Самопознания» (1947) — труда, который сам автор называл «философской автобиографией». Несмотря на то что работ, посвященных общей теории культуры, у Бердяева нет^[4], ее проблемы буквально «пропитывают» едва ли не все его сочинения, и отделить собственно культурологический материал от общефилософского порой не представляется возможным. Отнюдь не претендуя на полноту охвата темы «Бердяев и вопросы культуры», выделим лишь некоторые узловые моменты его творчества, которые с этой точки зрения представляются в наши дни наиболее важными. Во- первых, вслед за Чаадаевым Бердяев попытался ответить на вопросы: что такое русский народ в общем контексте европейских народов, каковы его культурно-исторические и психологические особенности? Во-вторых, он достаточно убедительно вскрыл давние духовные истоки русских революций и их пагубное воздействие на судьбы национальной культуры. В-третьих, в условиях непримиримой вражды между «капитализмом» и «социализмом» он сделал попытку объективно оценить, насколько и та, и другая формы сознания отвечают религиозному, а следовательно, и культурному идеалу человечества. В-четвертых, он уделил большое внимание разработке таких основополагающих для нашей дисциплины тем, как нация и культура, общечеловеческое и рациональное в культуре, война и культура и др. Многие из перечисленных вопросов ставились Бердяевым впервые, смело и оригинально, и позднее заняли важное место в формирующейся науке — культурологии.

Стремление Бердяева выявить и описать русскую самобытность опиралось на славянофильскую традицию, но в конечном счете восходило к немецкой классической философии, которая рассматривала нацию как некую коллективную личность, имеющую собственную индивидуальность и свое особое призвание. Отсюда и широкое использование соответствующей терминологии — «дух народа», «душа народа, характер народа» — понятий, на первый взгляд достаточно архаичных и неопределенных, однако и поныне легко воспринимаемых нашим сознанием наряду с современной этнопсихологической терминологией.

Следует отметить, что правильно понять свой народ (так же как и себя) можно лишь путем объективного сравнения с другими народами (личностями) при условии их глубокого знания. В этом смысле Бердяев имел огромные преимущества: он отлично знал языки, долгие годы жил за границей, целиком проникся культурой Запада и как мыслитель был лишен национальной пристрастности. Он оставил массу тонких наблюдений об особенностях жизни и характера многих европейских народов — немцев, поляков, французов, англичан — и, конечно же, попытался дать исчерпывающий, хотя и не во всем верный, нравственный «портрет» и трагическую духовную «биографию» русской нации.

Как же понимал Бердяев «русскую душу»? Прежде всего он связывал ее неповторимость с огромными российскими просторами, утверждая, что «пейзаж» русской души соответствует пейзажу русской земли с ее широтой, безграничностью и устремленностью в бесконечность. В России, говорил он, духи природы еще не окончательно скованы цивилизацией, как это имеет место на Западе. Западная душа гораздо более рационализирована, упорядочена, чем русская, в которой всегда остается иррациональный момент. Русские как бы «подавлены» необъятными полями и необъятными снегами, «растворены» в этой необъятности. Сравнивая русского с немцем, который «чувствует себя со всех сторон сдавленным как в мышеловке» и ишет спасения в организованности и напряженной активности, Бердяев дает объяснение многим нашим бедам: «Ширь русской земли и ширь русской души давили русскую энергию, открывая возможность движения в сторону экстенсивности. Эта ширь не требовала интенсивной энергии и интенсивной культуры»^[5]. Уже в наше время наглядным подтверждением этих мыслей Бердяева, помимо нынешних успехов Германии, является пример Японии, где крайняя ограниченность территории и природных богатств стала мощным стимулом научно-технического прогресса.

С ширью русской земли связывал Бердяев и такие национальные особенности нашего народа, как склонность к бюрократической централизации власти, стихийность и иррациональность политической жизни, ослабленность частнособственнических инстинктов и индивидуализма, слабая способность к самоорганизации. И здесь, пожалуй, лучше всего предоставить слово самому философу: «Интересы создания, поддержания и сохранения огромного государства занимают совершенно исключительное и подавляющее место в русской истории.. Почти не оставалось сил у русского народа для свободной творческой жизни, вся кровь шла на укрепление и защиту государства... Личность была придавлена огромными размерами государства, предъявлявшего непосильные требования. Бюрократия развивалась до размеров чудовищных... В России есть трагическое столкновение культуры с темной стихией. В русской земле, в русском народе есть темная, в дурном смысле иррациональная, непросветленная и не поддающаяся просветлению стихия...»; она «реакционна в самом глубоком смысле слова. В ней есть вечная мистическая реакция против всякой культуры, против личного начала, против прав и достоинства личности, против всяких ценностей... Душа России — не буржуазная душа, — душа, не склоняющаяся перед золотым тельцом, и уже за одно это можно любить ее бесконечно». (Здесь Бердяев как бы перекликается с Мариной Цветаевой, утверждавшей, что сознание неправды денег было в русской душе «невытравимо».) И далее: «Русский никогда нс чувствует себя организатором. Он привык быть организуемым». А разве не актуально в наши дни звучат следующие слова Бердяева: «Россия погибает от централисте кого бюрократизма, с одной стороны, и темного провинциализма, с другой. Децентрализация русской культуры означает не торжество провинциализма, а преодоление и провинциализма и бюрократического централизма, духовный подъем всей нации и каждой личности... Нельзя предписать свободу из центра — должна быть воля к свободе в народной жизни, уходящей корнями в недра земли»^[6].

В пестрой мозаике высказываний Бердяева о самых общих особенностях русского социума обращает на себя внимание тезис о преобладании в нем коллективности в ущерб развитию индивидуального начала. «Россия, — писал философ, — все еще остается страной безличного коллектива», которому свойствен «государственный дар» покорности и смирения перед лицом авторитета общины^[7]. В религиозной сфере, во многом определявшей жизнь России, это явление получило название «соборности», т.е. добровольного соединения индивидов на основе любви к Богу и друг к другу, в отличие от принудительного социалистического коллективизма, целью которого провозглашается не духовное, а материальное процветание. Лучше всего понять, что такое соборность, можно, обратившись к следующей ее образной характеристике, принадлежащей Л.Н. Толстому: «Сойтись по-настоящему могут люди только в Боге. Для того чтобы людям сойтись, им не нужно идти навстречу друг другу, а нужно всем идти к Богу. Если бы был такой огромный храм, в котором свет шел бы сверху, только в самой середине, то для того, чтобы сойтись людям в этом храме, им всем надо было бы только идти на свет в середину. То же и в мире. Иди все люди к Богу, и все сойдутся». Впрочем, врожденный коллективизм русских людей после революции не без успеха эксплуатировался и большевистскими вождями для разрушения самой церкви и «строительства социализма».

Бердяев много писал еще об одной черте русского народа, пагубное влияние которой в нашей жизни ощущается до сих пор. Имеется в виду национальная склонность к «шараханию» от одной крайности к другой, «контрастность» поведения, отсутствие у русских людей некой «серединной» устойчивости, готовности к идейным и политическим компромиссам. Даже в труде, проявляя порой незнакомую западному человеку самозабвенность, русский человек после этого так же неистово пьянствует и «гуляет». По мнению Бердяева, «русский народ наименее мещанский из народов, наименее детерминированный, наименее прикованный к органическим формам быта, наименее дорожащий установленными формами жизни... В русском человеке легко обнаруживается нигилист. Наряду с низкопоклонством и рабством легко обнаруживается бунтарь и анархист. Все протекает в крайних противоположностях»^[8]. Здесь Бердяев перекликается уже с Чеховым, который писал о русском человеке так: «Между «есть Бог» и «нет Бога» лежит целое громадное поле, которое проходит с большим трудом истинный мудрец. Русский же человек знает какую-либо одну из этих крайностей, середина же между ними не интересует его; и поэтому он не знает ничего или он знает очень мало»^[9].

Порой бердяевская критика наших национальных недостатков приобретает «русофобский» характер и при всей ее конструктивности представляется несправедливой: «...и колеблется русский человек между началом звериным и ангельским, мимо начала человеческого. Для русского человека так характерно это качание между святостью и свинством. Русскому человеку часто представляется, что если нельзя быть святым и подняться до сверхчеловеческой высоты, то лучше уж оставаться в свинском состоянии, то не так уж важно, быть ли мошенником или честным. А так как сверхчеловеческое состояние святости доступно лишь очень немногим, то очень многие не достигают и человеческого состояния, остаются в состоянии свинском»^[10]. Пожалуй, так же несправедливо и другое, уже ставшее хрестоматийным утверждение философа о преимущественно женском, даже «бабьем» начале русской нации, якобы готовой отдаться на милость победителя-муж- чины, то ли в лице собственного «вождя», то ли в лице пришлых «варягов»^[11]. К сожалению, подобным утверждениям созвучны и слова другого русского мыслителя, современника Бердяева — Д.С. Мережковского: «Кнут не мука, а вперед наука. Палка нема, а дает ума. Нет того спорее, чем кулаком по шее. — Это в народной мудрости, но это же в сознании просвещенных людей»^[12].

С подобными мыслями связано и отношение Бердяева к парламентской буржуазной демократии, по крайней мере применительно к российским национальным условиям. Да и что такое «демократия» в ее западном понимании для миллионов жителей российской глубинки, а тем более для таких ее экзотических и жизнеспособных слоев, как казачество? Для тех, кто верил и верит в божественную справедливость религии, демократия как чисто человеческое установление, нередко навязываемое насильственном путем, нс имеет исторического смысла. Бердяев по этому поводу писал: «Народ есть... мистический организм, соборная личность... он объединяет все классы и группы, всех живых и умерших... Народ может держаться совсем недемократического образа мыслей, может быть совсем недемократически настроен... Демократия не может быть выражением духа народа, ибо дух народа выражен лишь в организме, демократия же есть механизм»^[13]. Подобные взгляды, к сожалению часто принимающие экстремистские формы, так или иначе вызывают сочувствие у достаточно широких слоев населения России, объединенных во многом интуитивным патриотическим чувством, в противовес реформаторским усилиям, ориентированным преимущественно на западный опыт. Нынешние сторонники «Русской идеи» могут предъявить «реформаторам» обвинение, сформулированное Бердяевым еще 70 лет тому назад: «Уже одно то, что ваше царство демократии раздирается борьбой партий и что партиям в нем отданы судьбы государств, свидетельствует против вас и не позволяет верить, что народ находит в нем свое выражение»^[14]. «Демократия — есть безнадежное искание умершей воли народа, — подчеркивает философ, определяя парламент лишь как «арену борьбы за власть, где трудно услышать голос единой нации»^[15]. Было бы ошибкой считать, что Бердяев выискивал в русском народе лишь отрицательные качества, хотя, будучи истинно русским человеком, он, несомненно, делал акцент на национальных недостатках с целью их исторического преодоления. Он высоко ценил русскую душевность, сердечность, непосредственность, а также воспитанные религией такие качества, как склонность к покаянию, поиски смысла жизни, нравственное беспокойство, материальную неприхотливость, доходящую до аскетизма, способность нести страдания и жертвы во имя веры, какой бы она ни была, а также устремленность русских людей к некоему духовному идеалу, далекому от прагматизма европейских народов. Русская женщина, например, скорее не любит мужчину, а «жалеет», и если на Западе любят сильных и победителей, то в России — слабых и неудачников, а к богатству относятся, как к «греху», и богатых не прощают.

Для правильного понимания русской культуры представляют несомненный, и не только теоретический, интерес мысли Бердяева о характере и глубинны*, чисто национальных истоках революционных и освободительных движений в России от реформ Петра до Октябрьской революции 1917 г. Вопреки распространенному мнению о том, что «Великий Октябрь» и большевизм были «исторической случайностью», неким искусственно созданным «зигзагом» русской судьбы, Бердяев показал, что они явились неизбежным следствием самого характера народа, его «душевной структуры», всей его противоречивой истории. Он писал, что возможность «либеральной» революции в России была утопией, не соответствующей русским традициям и господствовавшим в стране идеям; она могла быть только социалистической и только тоталитарной, ибо русский духовный склад «имеет склонность к тоталитарным учениям и тоталитарным миросозерцаниям»^[16]. «Приемы Петра были совершенно большевистскими»^[17], — говорил философ, словно подхватывая мысль Пушкина о его сходстве с Робеспьером, подчеркивая общность национальной психологии первого русского императора и его отдаленных рабоче-крестьянских потомков.

Не случайно такие фигуры, как Петр и Иван Грозный, в отличие от Екатерины II и Александра I, пользовались большой симпатией у Сталина и его идеологических клевретов.

Естественно, Бердяев как религиозный философ, разделявший идеи «всеединства», не одобрял «великих потрясений», связанных с разрушением национальных культурных ценностей, будь то венценосными реформаторами или комиссарами в кожанках. Однако он считал, что произошедший у нас после Октября 1917 г. разгром духовной культуры был только «диалектическим моментом» в ее судьбе и что все творческие идеи прошлого вновь будут иметь определяющее значение, ибо духовная жизнь не может быть угашена, она бессмертна.

Трезво оценивая сильные и слабые стороны русского народа, Бердяев считал, что в его бедах, помимо бездарных и малокультурных руководителей, в немалой степени виновны две влиятельные общественные силы: «прекраснодушная», но недостаточно ответственная интеллигенция и ортодоксально-консервативное дореволюционное духовенство, глухое к страданиям народа. О первой он писал так: «Вся история русской интеллигенции подготовила коммунизм (имеется в виду вся наша послереволюционная практика. — М.А., М.С.). В коммунизм вошли знакомые черты: жажда социальной справедливости и равенства, признание классов трудящихся высшим человеческим типом, отвращение к капитализму и буржуазии, стремление к целостному миросозерцанию и целостному отношению к жизни, сектантская нетерпимость, подозрительность и враждебное отношение к культурной элите, исключительная посюсторонность, отрицание духа и духовных ценностей, придание материализму почти теологического характера»^[18]. Иными словами, интеллигенция подготовила и сделала революцию, которая затем «пожрала» своих творцов.

Что касается духовенства и официального православия в целом, то Бердяев обвинял их в том, что они не выполнили своей миссии преображения жизни, поддерживая строй, основанный на неправде и гнете. Именно христианство во всей его полноте, по мысли Бердяева, должно было осуществить правду коммунизма, и тогда не восторжествовала бы его ложь. Отмечая, что в Евангелии, в апостольских посланиях и в сочинениях большей части учителей церкви мы находим осуждение богатых и богатства и утверждение равенства всех людей перед Богом, Бердяев обвинял официальное православие в измене заветам Христа и извращении христианства в интересах господствующих классов. «У Св. Василия Великого, и особенно у Св. Иоанна Златоуста, — писал он, — можно встретить такие резкие суждения о социальной неправде, связанной с богатством и собственностью, что перед ними бледнеют Прудон и Маркс»^[19].

В целом в результате личного опыта и обширных книжных знаний у Бердяева сложилось очень горькое чувство истории. Он писал: «Периодически являются люди, которые с большим подъемом поют: «От ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови, уведи меня в стан умирающих за великое дело любви» (Некрасов. — М.А., М.С.). И уходят, несут страшные жертвы, отдают свою жизнь. Но вот они побеждают и торжествуют. И тогда они очень быстро превращаются в «ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови». И тогда являются новые люди, которые хотят уйти в «стан умирающих». И так без конца совершается трагикомедия истории. Только Царство Божье стоит над этим»^[20].

Интересно, что, хотя в течение длительного времени марксистско- ленинские идеологи чрезвычайно враждебно относились к Бердяеву, а его труды в СССР были запрещены, сам русский философ по отношению к альтернативе «социализм или капитализм» всегда оставался на стороне первого, правда признавая, что оба они проникнуты одним и тем же материалистическим духом. «Движение к социализму, — к социализму, понимаемому в широком, недоктринерском смысле, — писал Бердяев, — есть мировое явление»^[21]. Он открыто критиковал капиталистический строй, называя его «бесчеловечным», и как религиозный мыслитель-гуманист отвергал не сам социализм, а отечественный большевизм и его звериную практику. Считая, что социалистическая идея имеет христианские истоки (ибо еще учителя церкви, а вслед за ними и Прудон говорили: «Собственность есть кража»!), Бердяев в разгар кровавой оргии в России сделал духовное усилие стать выше борьбы сторон, освободиться от страстей, увидеть не только ложь, но и правду коммунизма. Это отразилось как на его политических позициях, так и на экономических взглядах. Он отрицательно относился к свержению большевиков путем интервенции, не верил в белое движение и не симпатизировал ему, выступал за скорейшее признание Советской России западными государствами и, зная духовную силу своего народа, пророчески предсказывал «внутреннее преодоление», а не насильственное устранение большевизма.

Осуждая большевизм в политике, Бердяев в области экономики, подобно многим советским экономистам сталинской и постсталинской поры, недооценивал объективные экономические законы, считал их «выдумками буржуазной политической экономии» и, говоря современным языком, был сторонником «социализма с человеческим лицом». «Можно мыслить коммунизм в экономической жизни, соединенный с человечностью и свободой», — утверждал он, однако добавлял, что «это предполагает иной дух и иную идеологию»^[22].

Бердяев верил, что в марксизме есть здоровое, вполне согласное с христианством понимание жизни как служения сверхличной цели, служения не себе, а «великому целому», и следующим образом оправдывал свой социалистический выбор: «В отношении к хозяйственной жизни можно установить два противоположных принципа. Один принцип гласит: в хозяйственной жизни преследуй свой личный интерес, и это будет способствовать хозяйственному развитию целого, это будет выгодно для общества, нации, государства. Такова буржуазная идеология хозяйства. Другой принцип гласит: в хозяйственной жизни служи другим, обществу, целому, и тогда получишь все, что тебе нужно для жизни. Второй принцип утверждает коммунизм, и в этом его правота. Совершенно ясно, что второй принцип отношения к хозяйственной жизни более соответствует христианству, чем первый»^[23].

Социалистический выбор Бердяева заключался не только в том, что он отвергал экономический эгоизм частного собственника и любые, связанные с этим привилегии, но и в том, что он был сторонником бесклассового общества. Единственное, что, по его мнению, должно отличать одного человека от другого, — это степень «духовного аристократизма», личное, а не классовое или сословное начало, ибо оценка людей по личным достоинствам не только не ослабнет в будущем обществе, но и заменит классовый подход, так как классы «закрывают и маскируют личные качественные различия между людьми, делая их не реальными, а символическими»^[24].

В чем же были главные расхождения Бердяева с марксизмом, помимо вопросов веры и принципиального отрицания всякого насилия? Русский философ отличался от марксистов своим крайним персонализмом, антиколлективизмом, неприятием экономического детерминизма и приоритета общества над личностью. Его философия ставила во главу угла не общество и классы, а отдельно взятого человека, его духовный суверенитет и ценность, ибо только они несут в себе образ Бога. Именно поэтому главными категориями его философской системы, как уже отмечалось, были «свобода», «личность», «существование» и «творчество».

Другим моментом, вызывавшим особую неприязнь Бердяева к марксизму и особенно к ленинизму, была их воинственная антирелигиозная направленность. И объяснялось это, по мнению философа, не столько концептуальной сутью исторического материализма, сколько соперничеством в борьбе за души людей: «Коммунизм не как социальная система, а как религия фанатически враждебен всякой религии, и более всего христианской. Он сам хочет быть религией, идущей на смену христианству, он претендует ответить на религиозные запросы человеческой души, дать смысл жизни»^[25], — писал Бердяев. В этом отношении весьма красноречиво прямое признание одного из духовных прислужников большевизма в послереволюционной России — А. В. Луначарского, который задолго до октябрьских событий 1917 г. называл учение Маркса «пятой великой религией, сформулированной иудейством... подаренной титаном-евреем пролетариату и человечеству»^[26].

Помимо разработки вопросов о русской национальной специфике и ее истоках, о пагубном влиянии революций на судьбы культуры, о несовместимости религиозного гуманизма с буржуазным строем и о генетической близости христианских и коммунистических идеалов, Бердяев много внимания уделял и таким проблемам, как национальные и общечеловеческие аспекты культуры (культура и война, культура и политика и др.), неизменно выступая последовательным сторонником единства и духовного суверенитета народов, убежденным антимилитаристом и демократом.

[1] Персонализм — философское направление, признающее личность первичнойтворческой реальностью и высшей духовной ценностью. Экзистенциализм —«философия существования* — стремится постигнуть бытие как некую непосредственную нерасчлснснность субъекта и объекта в процессе переживания, «экзистенции*.
[2] Бердяев Н А. Судьба России. М., 1918. С. 23.
[3] Бердяев Н.А. Самопознание. М., 1990. С. 242—243.
[4] За исключением, быть может, небольшого раздела «О культуре» в кн. «Философиянеравенства* (1923). Сейчас он опубликован в сб.: Бердяев Н.А. Философия творчества,культуры и искусства. М., 1994. Т. 1. С. 523—529.
[5] Бердяев Н А. Судьба России. С. 64.
[6] Там же. С. 7, 28, 52, 53, 73.
[7] Бердяев Н.А. Судьба России. С. 15, 33.
[8] Бердяев Н.А. Русская идея // О России и русской философской культуре. М.. 1990.С. 217.
[9] Чехов А.Л. ПСС. Т. 17. С. 224.
[10] Бердяев Н.А. Судьба России. С. 77.
[11] Там же. С. 30—42.
[12] МережковскийД. Больная Россия: Избранное. Л., 1991. С. 194.
[13] Бердяев Н.А. Философия неравенства. М., 1990. С. 162—163.
[14] Бердяев Н А. Философия неравенства. С. 162—163.
[15] Там же. С. 164.
[16] Бердяев Н.А. Русская идея. С. 69.
[17] Бердяев Н А. Истоки и смысл русского коммунизма. С. 12.
[18] Там же. С. 100.
[19] Бердяев НА. Истоки и смысл русского коммунизма. С. 139—140.
[20] Бердяев Н.А. Самопознание. С. 228.
[21] Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. С. 126.
[22] Бердяев Н.Л. Истоки и смысл русского коммунизма. С. 116, 119.
[23] Там же. С. 151.
[24] Там же. С. 145.
[25] Бердяев //.А. Истоки и смысл русского коммунизма. С. 129.
[26] Луначарский А.В. Религия и социализм. СПб., 1908. 4. 1. С. 146.