Искусство среди других сфер культуры

Искусство как вид творческой деятельности человека тесно связано с другими ее проявлениями: религия, мораль, политика, техника, средства массовой информации и т.п. Примечательно, что взаимоотношения между художественным творчеством и каждой из этих важнейших областей культуры далеко не однозначны, варьируясь от значительного взаимопроникновения до плохо скрываемого антагонизма.

Как бескорыстное стремление к некоему нематериальному идеалу искусство сохраняет наиболее тесные, исконные связи с религией. Это объясняется не только общностью их происхождения, но и прежде всего тем, что обе эти стороны духовной жизни человека — религия и искусство — относятся к его эмоциональной, чувственной сфере. В доисторические времена, да и сейчас еше у сохранившихся «примитивных» племен четкой грани между верой и восхищением красотой не существует. В «действе» и первобытного колдуна, и современного шамана неразрывно слиты первоэлементы и религиозного, и эстетического переживания и желание понять тайны природы и овладеть ими. «Искусство — это религия, которая имеет своих жрецов и должна иметь своих мучеников», — утверждал О. Бальзак. До сих пор конечной целью как религиозного акта, так и художественного произведения является катарсис — некое подобие «духовного оргазма», т.е. состояния души, испытывающей своеобразное очищение, экстаз, чувство приобщения к чему-то высокому и непостижимому. Общеизвестен и тот факт, что религиозный ритуал во все времена и у многих народов чаще всего строился на эстетической основе. Это находит свое выражение в богатейшем религиозном искусстве, величественных храмах, пышных богослужениях и одеяниях служителей культа при их декларируемой личной непритязательности и бедности.

Как верующий человек, так и художник склонны к глубоко субъективным, интимным переживаниям, и каждый поклоняется своему богу: первый — Создателю, второй — красоте созданного им мира. В этом, собственно, и кроется основное различие между ними. Иными словами, для религии характерны вера в сверхъестественные силы, почитание их, поклонение им, система средств, призванных пробудить религиозный экстаз. Для искусства — восхищение не этими силами, а реальным миром и стремление отразить его в художественных образах также для пробуждения экстаза, только эстетического. Французский католический философ и культуролог Жак Маритен (1882—1973), много сделавший для прояснения взаимоотношений религии и искусства, так определил их сущность: «То, что художник в качестве художника любит превыше всего, есть красота, в которой должно быть рождено произведение, а не Бог, в качестве высшего Упорядочивателя человеческой жизни или в качестве самосущей Любви, изливающей на нас свое благоволение. Если художник любит Бога превыше всего, он делает это постольку, поскольку он — человек; а не поскольку он — художник»¹.

Есть и некоторые другие различия между религиозным и художественным мировосприятием: первое аскетично, «соборно» и носит преимущественно вневременной, наднациональный характер; второе чаще связано с гедонизмом, т.е. наслаждением самой жизнью, более индивидуалистично и «заземлено» на конкретных географических, исторических и национальных реалиях. Все это весьма наглядно проявляется в различиях между духовным и светским искусством.

Поскольку религия немыслима без нравственного содержания, не менее тесны связи и взаимодействие между искусством и моралью. Искусство всегда считалось могучим средством исправления людского несовершенства. Уже давно замечено, что нравственность и красота — категории, органически дополняющие друг друга. Однако они далеко не всегда находятся в идеальном синтезе. Кажется, сама природа подсказывает этот вывод: красивая змея или ядовитый тропический цветок, равно как и внешне очаровательная «миледи» из романа А. Дюма «Три мушкетера», наглядно свидетельствуют о возможном «демоническом» расхождении между красотой и нравственностью. В области искусства также могут существовать произведения, совершенные по форме, т.е. красивые, но весьма далекие от норм морали, т.е. безнравственные.

В конечном счете вопрос о взаимодействии нравственного и эстетического начал в искусстве сводится к вопросу о его форме и содержании. Известно, что эти категории взаимообусловлены и неразделимы. Органическая гармония формы и содержания — непреложное условие эстетического наслаждения, получаемого от произведения искусства. Но далеко не всегда они находятся в необходимом равновесии. Превращение формы в самоцель ведет к утрате искусством своей познавательной и воспитательной функции, и наоборот, жизненно важная и высоконравственная тема, не облаченная в эстетически совершенную форму, не находит отзвука в душе читателя, зрителя или слушателя.

Теоретически и практически в истории мировой культуры можно выделить три основные варианта отношений искусства и нравственности, выразившихся в конкретных произведениях: а) искусство морализаторского типа, тесно связанное с жизнью и ее потребностями, обладающее необходимыми художественными достоинствами, но нацеленное прежде всего на воспитание, улучшение человека. К нему относится подавляющее большинство произведений литературы и искусства, служивших людям повседневной духовной пищей, но обычно не выходивших за рамки своей эпохи и своего народа; б) эстетствующее искусство, или «искусство для искусства», отвергающее действительность и, кстати говоря, гораздо менее распространенное и справедливо критикуемое. Здесь на первый план выдвигается требование чисто формального совершенства произведения вплоть до отрицания его нравственной целесообразности и даже открытой проповеди аморальности (де Сад); в) искусство высоконравственное и одновременно высокохудожественное — «золотой» фонд человечества, к которому, несомненно, относится вся мировая классика, неподвластная времени и пространству. Здесь моральные, воспитательные начала, в широком смысле этого слова, представляют собой некое органическое единство с совершенной формой, что дало возможность А.И. Герцену определить искусство как «эстетическую школу нравственности». В разные эпохи и в разных социальных условиях каждая из рассмотренных разновидностей искусства может стать преобладающей.

Рассуждения о взаимоотношениях искусства и морали можно было бы закончить цитатой из Ж. Маритена, который говорил о них так: «...если верно, что Искусство и Мораль образуют два автономных мира, каждый из которых суверенен в пределах своей сферы, они все же не могут игнорировать друг друга; ибо человек присутствует в обоих этих мирах одновременно как интеллектуальный творец и как моральный действователь, субъект актов, в которых решается его судьба. И поскольку художник есть человек, прежде чем быть художником, автономный мир морали безусловно выше (и обширнее), чем автономный мир искусства. Иначе говоря, Искусство косвенным и внешним образом подчинено Морали»^[1].

Если искусство, с одной стороны, а религия и мораль — с другой, представляют собой формы общественного сознания, связанные неким внутренним единством и обогащающие друг друга, то во взаимоотношениях между политикой и искусством явственно ощущается скрытое противостояние. Объяснение этому довольно простое: и эстетическое, и религиозное, и нравственное чувства способствуют объединению огромных масс людей и обычно связаны с некой общечеловеческой идеей, отвергающей какие-либо социальные и национальные различия. Что касается политического «чувства», очень часто лежащего в основе политической практики, то они оба — и чувство, и практика — служат интересам отдельных групп (наций, партий, классов, движений, клик и т.п.), препятствуя в конечном счете созданию единства человечества как такового. Политика всегда связана с определенным групповым эгоизмом, в то время как настоящее искусство обычно политически бескорыстно и продиктовано любовью к человеку вообще.

Правда, обладая огромной силой воздействия на сознание людей, художественное творчество легко становится орудием безнравственных политических манипуляций. Примерами этого могут служить «искусство» гитлеровского государства, пресловутый «социалистический реализм», вообще все проявления духовного прислужничества в истории многих народов. В подобных случаях принято стыдливо говорить об «ангажированном» или «завербованном» искусстве, однако нетрудно заметить, что в самих терминах заложен уничижительный, в лучшем случае ограничительный оттенок, ибо подлинное искусство вопреки ленинской теории о его «партийности» не знает ни национальных границ, ни классовой нетерпимости, ни сословной ограниченности, ни групповых, ни каких-либо иных разделяющих человечество пристрастий. Ангажированное искусство — всегда преходяще и остается в истории культуры лишь как иллюстрация к былым политическим и идеологическим сражениям. Вот почему человечество знает Ахматову, Булгакова, Пастернака, многих репрессированных писателей нашей революционной и послереволюционной поры и забыло их «агитпроповских» современников типа Д. Бедного, Серафимовича, Фадеева и более поздних «орденоносцев», «заслуженных» и «лауреатов».

Стремясь поставить себе на службу такое мощное оружие политического и идеологического воздействия, как искусство, «сильные мира сего» прибегают к еще одному трюку. Они паразитируют на эпическом наследии народов и художественной классике, бесстыдно делая своими союзниками творцов великих шедевров прошлого, прикрываясь их именами и авторитетом. Так, во время Французской революции якобинцы в пропагандистских целях использовали образы античного, прежде всего древнеримского, искусства; большевики превращали в революционеров многих русских писателей-гуманис- тов XIX в.; деятели фашистского Третьего рейха объявили своим музыкальным предтечей Р. Вагнера и художественным воплощением нацистской идеологии — «Песнь о Нибелунгах».

Несмотря на то что искусство и техника на первый взгляд кажутся принципиально различными сферами творческой деятельности человека, их взаимодействие в истории культуры имело весьма далеко идущие последствия. Раньше всего они выразились в успехах множительной техники, проделавшей путь от самых примитивных клише до современных электронных полиграфических машин; от фонографа до новейших звукозаписывающих устройств; от первых литейных форм до автоматических штамповальных и разливочных установок.

Как технологическая основа «массовой культуры» все это способствовало сохранению, неограниченному тиражированию и широкому распространению литературы, изобразительного искусства, музыки, скульптуры и предметов народного творчества, повышая обший художественный потенциал человечества. Плодотворным результатом взаимодействия техники и искусства было также изобретение аппаратов и приспособлений, не только множивших визуальные и звуковые образы, но и способствовавших появлению новых, так называемых технических видов искусств (художественная фотография, кино, телевидение и т.п.), на рассмотрении которых мы подробнее остановимся ниже.

Научно-техническая революция породила и еще один вид художественного творчества — дизайн с его «технической» эстетикой, задача которой не просто эстетизировать технические формы в целях повышения производительности труда, но находить такие комбинации линий, объемов, цвета, звуков, материалов, которые бы максимально соответствовали предназначению того или иного механизма и в то же время пробуждали в человеке чувство красоты. Несомненно красивы и стремятся отвечать общественному вкусу современные автомашины, осветительные приборы, телефонные аппараты, мебель, другие бытовые предметы и производственная техника. Не менее значительно повлияла, например, на художественное развитие архитектуры не только ее чисто функциональная ориентированность, но и создание новых синтетических материалов: железобетона, алюминия, стали, стекла, пластических масс, заменивших традиционные дерево, камень, кирпич, мрамор, изразцы и т.д.

В заключение следует сказать о том, что в результате симбиоза техники и искусства последнее начинает играть заметную роль в массовой коммуникации, делая ее более эстетизированной, эмоционально насыщенной и доходчивой. Правда, следует признать, что массовая коммуникация, по своей природе враждебная элитарному искусству и ориентированная на «среднечеловеческие» стандарты, отнюдь не способствует сохранению такого неотъемлемого свойства всякого творчества, как его оригинальность. В мире, насыщенном и перенасыщенном тиражированными образцами, остается все меньше места для подлинных шедевров.

[1] Самосознание европейской культуры XX века. С. 178.