Аналоговый историзм как способ философского и художественного осмысления времени

Проецирование революции на историю в ранней советской культуре можно считать вариантом аналогового историзма как способа философского и художественного осмысления времени. Центральный принцип аналогового историзма – синтез, формирующийся в диалектике тезы (современное в прошлом) и антитезы (прошлое в современном). "При этом фокус схождения смысловых линий расположен за пределами собственно исторического времени, – на уровне метаистории, где, однако, удержана и оценена вся полнота исторического смысла"^[1].

В философском аспекте исторической аналогии соответствует идея вечного круговорота, в эстетическом – символ. Таким символом, например, в стихах А. А. Блока является Куликовская битва. Для исторического сознания начала советской эпохи это будут соответственно векторное движение к Великой Цели и аллегория (метафорический образ с однозначным устойчивым смыслом). С этой точки зрения освещались не только восстание Разина ("Разин Степан" А. П. Чапыгина), крестьянская война Пугачева ("Емельян Пугачев" В. Я. Шишкова), но и поход Ермака в Сибирь ("Гуляй, Волга!" Артема Веселого), и судьба первого русского революционера-интеллигента ("Радищев" О. Д. Форш), и зарождение российской промышленности на Урале ("Каменный пояс" Е. А. Федорова).

Исторический роман в жанровой парадигме литературы периода 1920-1930-х годов

Первыми опытами создания "родословной" русской революции стали не романы, требующие непременной эпической дистанции для осмысления события или персонажа в масштабе исторического процесса, а лироэпические произведения, чье родовое содержание предполагает субъективно-эмоциональную модальность автора и лирического героя ("Пугачев" С. А. Есенина, 1922), и драмы, где историософское сознание писателя реализуется в действии – динамике сюжета, конфликте: "Степан Разин" В. В. Каменского (1919), "Оливер Кромвель" (1920) и "Фома Кампанелла" (1922) А. В. Луначарского, сценарий "Степан Разин" М. Горького (1921), не экранизированный, вероятно, потому, что в нем "романтически идеализировалась роль самого Степана Разина"^[2].

Сформировавшаяся к середине 1920-х гг. советская историческая романистика развивалась в нескольких проблемно-тематических направлениях. Первое место среди них в рассматриваемый период занимал роман о народном бунте и его предводителях, осмысленных с позиции исторического опыта русской революции: "Разин Степан" А. П. Чапыгина (1925–1926), "Стенькина вольница" (1925) и "Бунтари" (1926) Алексея Алтаева (литературный псевдоним М. В. Ямщиковой), "Салават Юлаев" С. П. Злобина (1929), "Повесть о Болотникове" Г. П. Шторма (1930).

В одном из первых советских исторических романов – "Разин Степан" – отчетливо проявились и ведущие тенденции, и "трудности роста" жанра. Алексею Павловичу Чапыгину (1870–1937) удалось передать размах народного движения, потрясшего в 1667–1671 гг. основы Российского государства. Он стремился "без всякой идеализации" создать образ народного вожака, опоэтизированный русским фольклором и искаженный дореволюционной историографией. Тщательное изучение эпохи и ее языка, предпринятое писателем, позволило М. Горькому написать о романе: "...шелками вытканный “Разин Степан” Чапыгина"^[3]. Однако усиленный акцент на проблеме борьбы народа с самодержавием привел к отходу от исторической достоверности (Разин сделан атаманом московского Соляного бунта 1648 г., в котором вовсе не принимал участия, а знаменитая защитница старой веры боярыня Морозова проникается к нему страстной любовью). Главный герой осовременен: автор наделил его не только антимонархическими, но и антирелигиозными взглядами, снабдил пониманием социально-исторической преемственности и значения своей борьбы. Стремление компенсировать отход от исторической достоверности архаизацией стиля нельзя считать удачным решением: многостраничное повествование стало еще и трудночитаемым. Но попытка объективного изображения жестокости в действиях и разгула в бесшабашном веселье разинской ватаги вызвала упреки в натуралистическом искажении и повторении реакционной клеветы на движение Разина^[4].

Не одобрила формирующаяся критика самого идеологического жанра и смыслообразующую роль романтической коллизии. Поражение бунтовщиков в решающем бою под Симбирском писатель связывает с тяжелой раной, кото

рую нанес Разину предатель Федька Шпынь: влюбленный в персидскую княжну Василий Ус сговорился с ним убить атамана. В результате получается, что поражение разин- ского восстания связано не с тезисом марксистской историографии о слабости стихийных народных движений, а, как в народной песне, с прекрасной персиянкой. В романе Чапыгина очевидно заметны и приметы жанра "разбойничьего романа", популярного в массовой дореволюционной литературе, и более серьезные историософские основания.

Как писала известная американская славистка Катерина Кларк, "в соответствии с ленинской моделью исторического прогресса, общество с начальных дней своего существования замкнуто в диалектической борьбе между силами стихийности... и сознательности... Эта борьба сопровождает общество весь период его существования и завершается с наступлением коммунизма... Оппозиция стихийность/сознательность актуализировала старые споры между славянофилами и западниками, в частности, вопрос о выборе пути для России: должна ли она следовать в своем развитии западной модели, привнося оттуда организацию, порядок, технологии, или же этот путь слишком стерилен и духовно несовместим с исконной русской натурой – иррационально стихийной, инстинктивной..."^[5]

Хотя роман о народном бунте и его предводителях являлся фаворитом жанра в середине 1920-х гг., первый исторический роман в советской литературе был написан о революционере-интеллигенте и открыл другую важную тематическую линию советской исторической романистики – это роман об интеллектуальных предшественниках русской революции 1917 г., об идеях гражданских свобод.

• [1] Исупов К. Г. Русская эстетика истории. СПб., 1992. С. 92.
• [2] Петров С. М. Русский советский исторический роман. М., 1980. С. 17.
• [3] Горький М. О литературе // Собр. соч. Т. 25. С. 254.
• [4] Злобин С. П. Воспитательное значение советской художественноисторической литературы // РГАЛИ. Ф. 2175. Оп. 5. Д. 30. 28 л.
• [5] Кларк К. Советский роман: история как ритуал. Екатеринбург, 2002. С. 28-29.